Избитых в ночь на четверг по дороге в Чечню журналистов и правозащитников взяли под государственную охрану. В интернете начат сбор средств для одного из пострадавших, Михаила Солунина: в результате нападения он лишился дорогостоящей личной техники. В интервью Радио Свобода Солунин, корреспондент сайта "Медизона" Егор Сковорода и норвежский журналист Остин Виндстад рассказывают страшные подробности случившегося.
Нападение было совершено вечером 9 марта, когда российские и зарубежные журналисты вместе с представителями "Комитета по предотвращению пыток" возвращались из Беслана в Грозный. Они прилетели в чеченскую столицу несколькими днями ранее, поселились в гостинице в комплексе "Грозный-сити" и спокойно работали (хотя слежку за собой заметили с самого начала). Из Грозного журналистов возили в ингушский Карабулак, где находится офис "Сводной мобильной группы" Комитета: его пришлось перенести в соседнюю республику после того, как офис организации в Грозном был разгромлен неизвестными. В среду, 9 марта, несколько человек, с которыми журналисты планировали встретиться и поговорить в Карабулаке, неожиданно отказались от интервью. Образовалось свободное время. И тогда большинство участников этого пресс-тура решили поехать в Беслан, посмотреть мемориал школы №1.
В злополучном автобусе мог быть и корреспондент Радио Свобода Максим Курников, но он по личным причинам вернулся в Грозный на машине на несколько часов раньше остальных и благодаря этому избежал нападения. Сейчас он находится вместе с пострадавшими в МВД Ингушетии. О событиях той страшной ночи Максим расспросил фотожурналиста Михаила Солунина:
Фотограф Михаил Солунин - о нападении на автобус с журналистами и правозащитниками по дороге в Чечню
– Миша, мы с тобой познакомились буквально 3-4 дня назад, и буквально первое, что я услышал от тебя, что ты так беспокоился за технику. У тебя какое-то предчувствие было?
– У меня было предчувствие с самого момента, когда мы в Грозный прилетели, на самом деле.
– Почему?
– Я в Грозном не почувствовал себя как дома, у меня сразу было напряжение. У меня развито вообще очень сильно седьмое чувство. На самом деле, это многим фотографам присуще. Ты чувствуешь, когда можно поднять камеру, а когда нет, когда стоит уже покинуть место съемок.
– Если говорить о моменте еще до того, как все произошло, Грозный – это такой же город, как и любой другой город России? Ты фотографируешь в разных городах России. В Грозном ты так же свободно фотографируешь?
– Я в Грозном не поднял камеру ни разу практически.
– Почему?
– Просто некомфортно. Я не могу это объяснить, это просто внутреннее предостережение. Как будто ты чего-то опасаешься. Такого не ощущаешь в Москве, здесь, в Ингушетии тоже все в порядке. Когда мы приехали в Грозный, сразу чувствовалась какая-то напряженность со стороны людей. Все смотрят косыми взглядами, напряженность на улицах ощущается.
– Давай к тому вечеру перейдем. Как ты понял, что что-то происходит?
– На самом деле, в тот вечер я ничего не подозревал. Слежки не видел. Единственный напряг – когда Остин (Остин Виндстад, норвежский журналист. – РС) вышел на улицу фотографировать заявителей, я подумал, что это фигово, когда перед подъездом комитета (перед офисом Сводной мобильной группы "Комитета по предотвращению пыток" в ингушском Карабулаке, где организация базируется после разгрома ее офиса в Грозном. – РС) происходит какой-то кипеш: "светится" фотограф, кто-то позирует, разговаривает, много людей, автобус стоит, на котором мы ездили тоже, наверное, немало внимания привлекал. Понятно, что об этом офисе все знают, но тут, видимо все вкупе сработало. А когда мы ехали из Осетии, из Беслана, у меня вообще никаких мыслей не было, что что-то произойдет. Мы заехали купить пирогов осетинских, пива купили, думали, что приедем в гостиницу, посмотрим футбол и поедим пирогов. "Челси" с ПСЖ играли. Как, кстати, сыграли?
– Не хочу тебя расстраивать…
– Проиграли? (Смеется.)
– Ну вот, вы едете, все спокойно и...
В эту же секунду начинаются удары сбоку, не в мое окно, а с левой стороны. Мы падаем на пол, пытаемся закрываться, тут же начинает раскачиваться автобус, выбивают стекла в меня, летят палки, крики: "Аллаху акбар!", "Смерть неверным!"
– Ничего не предвещало. Мы ехали, и такое ощущение, что то ли водитель кого-то подрезал, то ли нас подрезали. Я сидел на одиночных сиденьях, справа, и мне не видно было особо. Я вижу, что бежит человек и у него что-то в руках, какая-то палка или дубина. И удар. Удар такой, который выносит стекло. Не лобовое, а боковое стекло водителя. И тут же в эту же секунду начинаются удары сбоку, не в мое окно, а с левой стороны. Мы падаем на пол, пытаемся закрываться, тут же начинает раскачиваться автобус, выбивают стекла в меня, летят палки, крики: "Аллаху акбар!", "Смерть неверным!" – это то, что я слышал, люди в масках, и я в тот момент подумал, что все, "приплыли". Я думал, что уже не увижу своего сына больше. Мне страшно об этом говорить, я переживал больше всего, что свою жену, сына не увижу, родителей. Потому что было очень страшно, эти палки, дубины, крики. И когда нас стали выкидывать, когда я увидел, как двое или трое… ну, они в салон лезли с разных сторон, как пауки такие… и когда Елена-Мария (Елена-Мария Перссон-Лофгрен, журналистка шведского радио. – РС), ее вытаскивали то ли за волосы, то ли за ноги через выломанную дверь автобуса, и она кричала… это ужасно просто.
Елену-Марию вытаскивали то ли за волосы, то ли за ноги через выломанную дверь автобуса, и она кричала… это ужасно просто
Они начали заходить в автобус и выкидывать нас. То ли Антон (Антон Прусаков. – РС) был передо мной, то ли кто-то еще – я не помню в такой суматохе. Я сам встал, потому что я видел, что когда люди не вставали сами, они их активнее били, их просто били со всей силы этими палками сверху. Это были не дубины, не биты, а палки обычные. Битами нас бы забили насмерть просто. Я сам вышел, когда я выходил из автобуса, тут же стали с разных сторон бить палками. Я перевалился через ограждение (отбойник, установленный вдоль трассы. – РС), и там меня стали добивать. Я в сторону отошел. Я лежу, кричу: "Не бейте, я фотограф, я журналист!" – но там это было вообще бесполезно.
И потом то ли я сам скатился ниже по откосу, то ли меня скинули, и мы лежим в этом рве все, и нас бьют ногами, руками, палками. Он мне кричит: "Отдай телефон!" Я прикрываю голову рукой, он ощупывает, и я другой рукой помогаю ему достать телефон, потому что я понимаю, что чем дольше я не даю телефон, тем дольше меня бьют. Сколько по времени нас били – я не знаю. Может быть, пять минут это длилось все. Может быть больше. Ощущение было такое, что это все, конец. Что сейчас просто забьют ногами и если не убьют, то очень сильно покалечат и сделают инвалидом. И тут я слышу, такая вспышка огня, "пу-у-у-ух", и они начинают кричать: "Уходим!", с акцентом. И все. Мы встаем и все вместе смотрим, и просто убегаем все вместе в сторону поля, все вместе бежим. Остин без одежды вообще был.
– А вещи ваши они забрали или сожгли? Твою камеру?
– Не знаю. Либо сгорело, либо забрали. Следователи не нашли ничего. По идее это камера, должны были остаться металл, стекла. Но, возможно, когда тушили пеной, просто по дороге разбросало.
– Следователи говорят, что эксперты каждый камушек подняли в окрестностях и не нашли остатков фототехники.
– Значит забрали. Там паспорт был, ключи от квартиры и техника.
– Ты знаешь наверняка, что тебе начали собирать на технику деньги?
– Да, это очень приятно, на самом деле. Мой друг, один из лучших, Миша Мордасов, запустил это. Он написал 200 тысяч, за что мне, конечно, не очень удобно, потому что какого черта мне кто-то должен собирать 200 тысяч… Если уж хотите, ну, собрали бы сколько-нибудь там, ладно уж… Но мне очень приятно, что так происходит, что люди не остаются в стороне, что в Москве люди на пикеты вышли, в фейсбуке друзья пишут какие-то посты в нашу поддержку, это все очень приятно, – говорит фотограф Михаил Солунин.
После нападения издание "Медиазона", несколько сотрудников которого пострадали в этой истории, объявило о создании профсоюза, задачей которого станет защита профессиональных и трудовых прав журналистов.
Потерпевших и свидетелей по делу о нападении на журналистов на границе Ингушетии и Чечни взяли под государственную защиту. Эту информацию подтвердил один из избитых журналистов, корреспондент издания "Медиазона" Егор Сковорода. По его словам, в ведомстве не уточнили, в чем будет эта защита заключаться, но, если верить уполномоченному по правам человека в Ингушетии Джамбулату Оздоеву, пострадавшим предоставлена круглосуточная охрана. В то же время чеченский коллега Оздоева, Нурди Нухажиев, заявил накануне, что нападение могли инсценировать "ради пиара" сами сотрудники "Комитета по предотвращению пыток".
По словам Егора Сковороды, расследование произошедшего ведется активно, но осложняется тем, что задержать кого-то из подозреваемых на территории Чечни (если выяснится, что они приехали оттуда) практически невозможно:
– Как это все началось?
– Это было довольно неприятно и неожиданно. Я ехал, сидел в твиттере, задремывал. Темно за окном. А тут – хоп! – резко тормозит. Я думал, что какая-нибудь дурацкая фура резко затормозила. Смотрю – фуры нет. Смотрю, что-то серебрится, автомобиль легковой. Я понимаю, что подрезали. Непонятная ситуация. Потом выскакивают какие-то люди, начинают колошматить окна. Это было не очень приятно.
– Как долго это было?
– Начали бить в районе 19:13. Мы все сгруппировались в центр. Я героически надел на себя капюшон, достал телефон, включил диктофон, начал набирать кому смог. Первый звонок у меня был в 19:14. Я успел совершить пару звонков.
– Кому ты успел позвонить?
– Я позвонил Марине Дубровиной, адвокату, она была в Грозном. Просто это был последний номер в моем телефоне набранный. Видимо, немного ее ошарашил. Я оглянулся – что и как. Они людей изнутри колошматили палками через окна.
– То есть они просовывали палки?
– Да. Из-за этого были не очень сильные удары. У меня маленькая шишечка на голове. Но приятного мало, когда ты понимаешь, что в глаз могут попасть. Очень не хотелось этого.
– Они не могли проникнуть в машину?
– Да, они вначале не могли открыть дверь. Им водитель не открыл. Насколько я понимаю, они этого требовали от него. И какое-то время они не могли попасть в машину.
– Там автоматическая дверь, тяжелый замок.
– Да. Потом они просто выкинули водителя и кнопку нажали. Выкидывали через открытую дверь уже. Я эти полторы-две минуты оглядывался постоянно. Откуда-то взялся обнаженный норвежец наш, Остин, который что-то кричал на них, пытался с этими людьми разговаривать. У него кровь текла.
– А что он им говорил?
Ощущения были, что убивать нас вряд ли будут, потому что, если бы хотели убить, убили бы сразу
– Я не помню. По-моему, он кричал что-то типа "мы журналисты!" Я думал ему помочь, понял, что это бесполезно. Сунулся обратно звонить. Дальше они начали просто выкидывать людей. Я даже не сопротивлялся. Меня выкинули. У меня было внутреннее ощущение, что в машине, очевидно, бесполезно находиться. Все равно оттуда вытащат. Ощущения были, что убивать нас вряд ли будут, потому что, если бы хотели убить, убили бы сразу. Я не помню, пытался ли я метнуться куда-то в поле или не стал, потому что там уже как бы куча народа лежит, девушки лежат.
– Что значит – лежат?
– В кювете. Вдоль дороги металлический отбойник. Через него перекидываешь, и там дальше кювет – такой метра полтора скос, такая типа придорожная канава. А дальше начинается паханое поле. И как бы туда скидывали людей, не давали им подняться, били их палками. И как-то я даже рыпаться не стал. Не очень понятно, что делать. Они там били по ногам, по рукам очень сильно.
– В какой момент ты понял, что они вас вытаскивают, чтобы поджечь машину?
– Я это понял, когда подожгли машину. Я об этом не думал. У меня не было понимания, зачем вытаскивают. Но было понимание, что, скорее всего, эти люди убивать нас не будут, малолетки.
– А это были малолетки? Как вы это поняли?
– По рожам – им 18–20 лет, максимум 25. Один передо мной бегал с палкой в красной кофте. У него не было маски. У него совершенно детское лицо – ребенок-чеченец, условно говоря. Он безбородый, безусый, без щетины. Такому водку не продадут в магазине.
– Тем более в Чечне.
– Да. К тому же, возможно, такое ощущение, что они кричали ровно то же самое, что кричали, когда поджигали офисы "Мобильной группы" и так далее. Было понятно, что тогда убивать никого не собирались, что это демонстративная акция устрашения.
– Воспитательная такая.
– Да, попугать чуть-чуть, что это вы оборзели – журналистов возите.
– А сколько всего это длилось по времени? Было ли ощущение, что они засекали время, понимали, что у них время ограниченно? Все-таки это происходило на территории Ингушетии, а не на территории Чечни, как в прошлые разы.
– Наверняка. Было видно, что они торопятся. Ваня Жильцов говорит, что один даже крикнул: выкидывай их и скорее поджигай. Этого я не слышал, но было видно, что они почему-то торопятся как можно быстрей людей вытащить. Если бы им нужно было просто кого-то избить, они бы никуда не торопились – побили бы людей в машине и уехали. Они торопились поджечь и свалить. Видимо, опасались, что приедут ингушские менты и мало ли какие вещи будут.
– Когда они уехали, кто вам первый оказал помощь? Как вы поняли, что все закончилось?
– Когда машина загорелась и они уехали, я помню, мы быстренько помогли друг другу подняться и свалить подальше в поле за ближайший холмик. Потому что не очень хотелось, чтобы машина рядом с нами взорвалась. Дальше начали подходить люди. Я немножко выключился, потому что отошел в поле звонить, новости передавать. А вернулся, там уже толпа большая, сотрудники полиции подъехали.
– Они приехали быстро?
– Да, достаточно быстро. Минут пять, может быть, прошло после того, как загорелась машина.
– А были простые люди, которые прибежали на помощь?
– Была куча машин, которая остановилась, которые приходили, не знаю, как бы на помощь. Они больше стояли, ничего особо не делали. Кто-то поглазеть, может быть, кто-то понаблюдать за результатами трудов своих подопечных, наверняка. Кто-то пытался помогать, советовать. Тоже такая немножко растерянная толпа, не очень понимающая, что делать, что произошло. Там темно, непонятно, кто ранен, кто что. Тимур довольно быстро подъехал. Он был по пути.
– Старший комитета? (Тимур Рахматуллин – "старший" Сводной мобильной группы. – РС)
– Да. Собрали всех, кто был по сусекам, чтобы люди не разбрелись. Кого-то в скорую отдали, кто-то сразу поехал с полицейскими. Было видно, что полицейские волнуются, потому что они не понимают, что произошло. Они понимают, что это как-то связано с Чечней. Боялись, что эти люди вернутся и неизвестно что будет. Насколько я понял, им хотелось скорее увезти и самим уехать, по крайней мере, то, что происходило вокруг меня со стороны полицейских.
– Ты ведь работал по очень многим делам и знаешь, как обычно относится Следственный комитет, полиция к происшествиям. Есть ощущение, что по этому делу расследование ведется по-другому, с большим вниманием? Или это обычное дело?
– Я не был в роли потерпевшего, который дает бесконечные объяснения. Очевидно, что это дело сразу завертелось, практически моментально. Я думаю, что еще до того, как мы доехали с сотрудниками полиции в отдел. Пока мы ехали, сотрудники полиции как бы не очень понимали, а дальше быстро заверчивалось. Через пару часов приехал министр МВД Ингушетии. Я думаю, что просто потому, что новости моментально разгорелись. Насколько я понимаю, многих это сильно задело. Очень быстро пошла международная реакция, норвежская. Когда все это расследовалось еще в Орджоникидзе, где мы провели эту прекрасную ночь и давали бесконечные пояснения, там тоже было быстро-быстро на своем уровне. А потом люди подключились, вышестоящие, не из Ингушетии, а Северо-Кавказский федеральный округ. Это еще на более высокий уровень вышло до того, как Путин там что-то наговорил. Посмотрим, что будет дальше.
Это дело очень быстро вертится в плане оформления всяких бумажек
Очевидно, что это дело очень быстро вертится в плане оформления всяких бумажек и так далее. А как оно вертится в плане реального расследования и установления тех дел, сложно сказать. Понятно, что это какая-то работа оперов, следаков, которую мы не видим, как мы не видели быстро завертевшегося дела Немцова. Мы не видели работы оперов эфэсбэшных, агентов и т. д., которая на диких скоростях вращалась и дала довольно быстрый результат. Теоретически, если они каких-нибудь "фейсов" (сотрудников ФСБ, жаргон. – РС) подключат, да, при желании хотя бы этих ребят установить смогут довольно быстро. Я думаю, что у них с агентурой все нормально в Чечне. Другой вопрос, что с возможностями кого-то задерживать в Чечне – здесь нюансы.
– Именно об этом вы и хотели писать, я так понимаю, по итогам поездки?
– Нюансы задержания связаны с немцовским делом, Дадаевым и прочими. А писать... Те люди, с которыми мы говорили, у них все-таки больше банальные истории о беспределе силовиков.
– В принципе, задержать силовика – это что-то нереальное в Чечне?
– Да. Задержать силовика чеченскими силовиками – это что-то невероятное. Задержать чеченского силовика федеральными силовиками – это возможно, а не в Чечне так и вовсе легко, хотя мы знаем, что и в Москве их часто отпускают. Войти федералам в Чечню и кого-то там задержать – это уже сразу выходить из области правоохранительной в область политики. Там, видимо, и решат: разрешат им это сделать или нет.
– После этого происшествия ресурс, в котором ты работаешь, "Медиазона", объявил о проекте "Профсоюз журналистов". Как ты к этому относишься? Насколько это может решить какие-то подобные проблемы?
– Подобные проблемы – вряд ли. Но сейчас нет никакой общей структуры, которая могла бы что-то сказать, когда происходит что-то с нашими коллегами, когда сажают Соколова из РБК или журналистов бьют на границе с Чечней, или в провинции довольно многих всяких нападений на журналистов тоже. По крайней мере, чтобы для начала как-то высказываться об этом, как-то осознавать эти проблемы, профсоюз – это хорошо. Чего этим реально можно добиться? Посмотрим. Это больше сначала внутрицеховая история, чтобы мы сами, журналисты, перестали поодиночке ходить со своими проблемами, может быть, чтобы их больше обсуждали вовне.
– Две точки зрения прозвучали у разных журналистов на эту ситуацию. Первая точка зрения Кашина, который сказал, что неправильно говорить, что это случилось на границе Чечни и Ингушетии, а правильно говорить, что это случилось в России. И надо сказать, что в некотором смысле Владимир Путин повторил его слова, сказав, что этим должны заниматься не только республиканские, но и федеральные органы, потому что это случилось в России. Это правильный подход?
– Да, это подход, которого придерживаются в "Комитете по противодействию пыткам". Это подход, что мы как бы живем в одной стране. У нас одни законы, у нас ни в Москве, ни в Грозном, ни в Забайкалье нельзя пытать, унижать и убивать людей безнаказанно. В этом смысле и Чечня, и Россия, и какая-нибудь Кострома должны жить в едином поле представления о добре и зле, что можно и что нельзя.
– Вторая точка зрения Елены Милашиной, которая написала у себя в фейсбуке, что она считает виноватыми две стороны: администрацию Кадырова, руководство Чеченской Республики, и руководство "Комитета против пыток", которое повезло в такой сложный период туда журналистов. Ты как для себя отвечаешь? Кто виноват?
– У журналистов своя голова на плечах есть. Люди, которые туда едут, прекрасно понимают, что там за регион, что за ситуация в регионе. Последние события показали, что всегда может произойти все что угодно.
– Журналисты сами виноваты?
– Журналисты не виноваты, но это такое стечение обстоятельств. Я не думаю, что мы чем-то особенно нарывались. Наверное, да, это было в итоге воспринято как такая демонстрация, что типа вы сидели тихо, мы вас выгнали в Ингушетию, а тут вы как-то начинаете воду мутить, ездите компанией, живете у нас в Грозном, против нас что-то задумываете. Возможно, это было так воспринято Рамзаном. А могло быть не воспринято вообще никак.
– Еще вернешься в Чечню?
– Да, но не завтра и не через неделю точно.
Серьезней всех пострадал норвежский журналист Остин Виндстад. Вот что он рассказал Радио Свобода:
– В какой момент вы поняли, что происходит что-то не то?
– Я понял, что происходит что-то очень серьезное, когда нас остановили и заблокировали машины, и из этих машин выпрыгнули люди с палками и побежали к нам. Они подбежали к машине и стали бить в окна. Я попытался спрятаться вглубь. К тому времени все уже столпились в центре автобуса, так что я остался в хвосте, с левой стороны. А потом один из нападавших проник через соседнее со мной окно, которое он разбил, и стал меня избивать. За ним последовал второй, с правой стороны автобуса.
– Вы пытались с ними разговаривать?
– Я пытался, я сказал им, что я норвежский журналист. На одном из нападавших не было маски, я посмотрел ему прямо в глаза и очень спокойно сказал «Салям алейкум». Но это не произвело на него никакого впечатления, он с еще большим усердием принялся меня бить.
– Что произошло потом? Вас вытащили из автобуса или продолжали бить в автобусе?
Пламя горящего автобуса осветило меня, и я побежал еще быстрее к высокой траве
– Я был все время в автобусе. Они пытались меня вытащить, но я сказал себе, что ни в коем случае не дамся. Эти люди известны тем, что убивали журналистов, адвокатов, убивали людей выстрелом в затылок. И я подумал, вот, теперь настал мой черед. Если бы они вытащили меня из автобуса, то меня бы били уже не два человека, а двадцать. Они бы окружили меня и били бы до тех пор, пока не пристрелили в затылок. Такие мысли были у меня в тот момент. Итак, я сопротивлялся до последнего. Они разорвали мою куртку и свитер, пытаясь вытянуть. И даже рубашку разорвали, так что я сидел полуголый. Я уперся ногой в борт автобуса, и один из них взял что-то типа отвертки и воткнул в мою ногу. Но какой-то дьявол в моей душе говорил: хорошо, я умру, но им придется серьезно поработать перед тем, как они убьют меня. А потом они меня почему-то оставили. И в тот момент я начал думать о жене, о том, что она останется вдовой, она будет абсолютно одна, мы собирались переезжать в новый дом.... Эти мысли придали мне силы. Двоих нападавших на меня в тот момент на несколько секунд не было рядом, и я сам выпрыгнул из автобуса и побежал в сторону поля с высокой травой. Они побежали за мной, но у меня хорошая спортивная тренировка, так что я оказался проворней. Через секунд пять после того, как я выпрыгнул, автобус вспыхнул пламенем, и я понял, что они оставили меня, потому что хотели поджечь меня в автобусе. Я не говорю по-русски, но шведский журналист объяснил мне потом, что после того, как они всех выволокли из автобуса и избили, они сказали, что тот, кто остался в автобусе, заживо сгорит. Но я этого не знал. Думаю, мне надо пойти в церковь и помолиться. Пламя горящего автобуса осветило меня, и я побежал еще быстрее к высокой траве. Я прыгнул в траву, упал и стал ползти зигзагом, потому что я был уверен, что они последуют за мной. Но, с другой стороны, я понимал, что теперь им придется распылить силы, и у меня появится возможность противостоять им по одному. Я взял в руки камни, потому что я не собирался сдаваться без борьбы.
– Когда автобус загорелся, рядом с вами начали останавливаться люди, чтобы помочь?
– Да, на свет горящего автобуса начали останавливаться люди – чеченцы, ингуши. Мы были им очень благодарны. Я был без рубашки, и один человек дал мне свой свитер. Он сам остался без одежды, но свитер дал. Для меня это – настоящие люди Чечни и Ингушетии. Чеченцы и ингуши – это те, кто помог, а не преступные хулиганы и террористы, которые на нас напали. Нападавшие на нас – преступники.
– Как скоро приехали врачи и полиция?
– Очень быстро. У меня есть подготовка в оказании первой медицинской помощи. Когда приехали врачи, я как раз делал из шарфа бандаж Марии, потому что у нее была большая открытая рана. То есть я могу с полным правом сказать, что медицинская помощь, которую нам оказали, была превосходной. И медицинская помощь, и отношение полиции были прекрасными. Нам выдали двоих вооруженных охранников, которые были с нами 24 часа. Так что я исключительно благодарен и полиции, и местным властям в Ингушетии. До конца жизни буду им благодарен.
– Когда вы планировали поездку в Чечню, что вы ожидали увидеть?
– Мне было интересно, как живут люди, как они могут там жить. Я думал, что люди должны жить в постоянном угнетении, в постоянном страхе, что с ними может случиться самое плохое – их похитят, они исчезнут, их будут пытать. А мы все знаем, что все эти криминальные группы, как та, которая напала на нас, находится под покровительством властей, власти им платят. Так что я ожидал увидеть авторитарное общество, которое управляется страхом.
– И что вы увидели?
– Я бегло познакомился с тем, как люди живут – в насилии, в угрозах, в терроризме, который спонсируют власти, против мирных людей. То, что произошло со мной, – это пустяк. Я был там только три дня. Я жив, я в относительно хорошем физическом состоянии, я почти здоров. Но как люди, которые живут в этом каждый день? Как они выносят это? Вот об этом я сейчас думаю.
– Вы увидели раздел между нападавшими на вас людьми и властями? Или это один организм?
– Я знаю, что нападавшие на нас были чеченцами. Номера на машинах были чеченскими. Они знали про нас все, знали нас практически по именам. А эту информацию они могли получить только от властей, которые полностью контролируют республику. Так что по большому счету, на нас напали представители чеченской власти, и напали жестоко. Это случайность, что я жив, это удача, что я выпрыгнул. Но это я говорю о властях Чечни. А власти Ингушетии, напротив, оказали нам всяческую помощь и поддержку. Так что между Чечней и Ингушетией есть огромная разница. Не между чеченцами и ингушами, а между властями двух республик.
– Если бы вам предложили поехать в Чечню еще раз, вы бы поехали?
– Сейчас мне очень сложно ответить на этот вопрос. Но та ситуация, которая сейчас сложилась в республике, не может продолжаться вечно. Когда-нибудь она изменится, и тогда я хочу приехать в Чечню, чтобы увидеть простых людей, понять их жизнь, узнать все о них, о тех, кто помог мне в самую сложную минуту в моей жизни, о том человеке, который отдал мне свой свитер.
