В Нью-Йорке прошла мировая премьера документального фильма Марины Голдовской "Горький вкус свободы". В основе - съемки с участием Анны Политковской за почти полтора десятилетия.
Валентина Терешкова, Олег Ефремов, Аркадий Райкин, "Архангельский мужик" Николай Сивков... Документальные фильмы-портреты - один из фирменных жанров знаменитого режиссера Марины Голдовской. Так получилось, что об Анне Политковской у Голдовской - два фильма, "Вкус свободы" (1990) и "Горький вкус свободы". Мировая премьера последней картины состоялась в Нью-Йорке - по совпадению - за несколько дней до того, как в Москве следственные органы объявили об установлении организатора убийства журналистки "Новой газеты".
- Американцам не надо объяснять, кто такая Анна Политковская, - уверена Марина Голдовская. - Они очень много знают о ней, здесь было много публикаций: убийство Анны стало шокирующей новостью для американцев. Они знают, что человек был на войне, человек подвергал себя постоянному риску. Им, может быть, непонятны некоторые тонкости – например, почему мы так долго сопротивляемся демократии, почему не все в России этого хотят: все-таки у них 250 лет демократического строя. Вот это им объяснить трудно... Но я делала картину больше для России - об очень интересном, хорошем, честном, искреннем человеке.
Первую картину с участием Ани я сделала в 1990-м году. Главные герои – Аня и её тогдашний муж Саша Политковский. Время - пик демократии, полуторамиллионный митинг против 6 статьи Конституции, удивительный праздник… И вот так совпало, что я сняла картину о них. Изначально – о Саше; здесь и программа "Взгляд", которую он вёл, но не только она. Цель – рассказать о стране во время перемен и предположить, что с ней будет к 2000-му году. Даже рабочее название было – "Россия, 2000 год". Как решить эту задачу? Политического кино я никогда не делала, мне это неинтересно – как и Ане, кстати. Она у меня в картине говорит: "Меня интересуют человеческие судьбы, а политика сама по себе - никогда". Ну как, политика всех нас интересует, как без нее – но не чистая политика: в ней я мало что понимаю и вряд ли смогла бы сделать о ней кино. А вот рассказать о людях во время перемен…
Так вот, Саша и Аня и двое их чудных детей – Верочка и Илюша. Саша все время мотался по командировкам – то в Иран, то в Чернобыль. Туда меня, естественно, не пускали, и я оставалась с Аней в Москве. Мне ничего не оставалось, кроме как снимать ее реакцию на то, что его нет – и на то, что происходит вокруг. Саша потом смеялся: "Начала снимать про меня, а получилось про Аню". Так всегда бывает, когда снимаешь: интересный человек затмевает всё. Мы с ней очень подружились – представляете, три месяца каждый день были вместе… Не могу сказать, что мы были близкими подругами – все же большая разница в возрасте: Саша был моим студентом, а она просто ходила ко мне на занятия…
В то время она была очень домашней женщиной – любящей матерью, заботливой женой. Нельзя назвать ее домохозяйкой, это не было ее призванием. Но она умела легко и быстро сварганить обед, принять гостей, накормить, усадить всех…
В 94-м году я уехала: вышла замуж за американца и не могла быть все время в Москве – ездила на три месяца летом и на два зимой. Но снимала в России постоянно: решила, что не могу бросить это дело, хотела узнать, куда нас процесс перемен вывезет. Первый путч я не снимала, меня не было в Москве. А вот октябрь-93 – от первого до последнего дня, включая съемки из Белого дома; сделала картину "Повезло родиться в России"… В общем, за двадцать лет я сняла огромное количество материала. И Аня для меня всегда была на первом месте – как обаятельный, харизматический и очень умный персонаж. Да и просто моя приятельница. Могли говорить о чем угодно – о любви, о семье, о разводе (он был у нее страшным), о том, что делать с детьми и как их воспитывать, и надо ли. И так – буквально до последнего ее года.
Как она оказалась на войне? Это произошло совершенно случайно. Она занималась социальной политикой, и в конце концов вышла на тему детей чеченских беженцев, которые в ходе первой чеченской войны оказались в Москве. Она хотела написать статью о том, как эти дети с цветами идут 1 сентября в московские школы – а фигушки, не получилось. Дело в том, что тогда действовал приказ Лужкова о том, что в школы столицы могут ходить только дети, чьи родители имеют регистрацию в Москве; так что многие дети беженцев в школу не пошли. Для Ани это было шоком. Она не могла понять, как это можно – не взять ребенка в школу… А в саму Чечню впервые она поехала во время второй войны – тоже по поводу беженцев. Она говорила: "Я не могла не ехать, но мне очень страшно – боюсь всего, что стреляет и взрывается". А потом она не смогла выйти из темы – почувствовала себя мобилизованной и призванной. Её ждали, на нее надеялись.
К Ане отношение в России было, скажем так, неоднозначным. Когда я снимала, никогда не думала, что сделаю картину об Ане. Я снимала за двадцать лет разных людей, мероприятия, уличные митинги – 5 тысяч часов материала. Но когда Аню убили, мне позвонили ее дети – они же знали, что каждый раз, когда я приезжала в Россию, я сидела у них на кухне, и мы разговаривали с Аней за жизнь: "Вы сделаете картину про маму?" – "Ой, ребята, обязательно, только дайте прийти в себя, ужас какой-то".
А потом пошли картины про Аню – одна за другой. И все они делали из Ани железную леди. Ничего не могу сказать плохого, были и очень хорошие картины – особенно фильм Оксаны Барковской. Но все они были про ее профессиональную деятельность, про то, какой она хороший журналист, про ее правозащитные действия.
Я приступила к работе несколько позднее – и подумала: "Что я, буду делать еще одну картину об Ане в таком духе?" Появилась шведская компания, которая захотела помочь мне, появились деньги, созрели обстоятельства; я села и стала думать, про что мне делать картину. Железной леди Аня никогда не была – как и оголтелой политической журналисткой. Я стала делать картину о душе Ани. Только, пожалуйста, если можно, не оставляйте слово "душа", это невозможно... Я попыталась рассказать о том, почему Анна стала такой, что ее мотивировало, почему она рисковала своей жизнью и будущим своих детей. Несколько раз ее арестовывали, она попадала в тяжелые ситуации – то боевики, то войска, сумасшедший дом же, война… А она мне говорила: "Я не могу отказаться: слишком далеко зашла. Люди мне верят, просят этим заниматься". Чеченские матери сидели у нее в приемной "Новой газеты", и Анна ввязывалась в совершенно невозможные ситуации: правозащитная жилка срабатывала очень мощно… Те, кто знали Аню и смотрели картину, говорят, что у меня получилось показать, как из домашней женщины, мамы и жены получился человек, преданный делу журналистики и правозащитной деятельности. Одно проистекает из другого.
У меня есть эпизод в больницу, куда она попала с отравлением, не долетев до школы в Беслане в сентябре 2004-го. Она должна была участвовать в переговорах с террористами, чтобы освободить детей. Ее только вывели из критического состояния, и она мне говорит: "Если будет штурм и погибнут дети, то я не смогу оставаться журналистом, уйду из журналистики больше не могу". Лежит на больничной койке, без лица совсем – и говорит такое. Для нее журналистика была промежуточным звеном, основное – правозащита.
Иногда она была, может быть, слишком эмоциональной и, как считают журналисты, необъективной. Но она принимала сторону жертвы, обиженного – и делала всё, чтобы ему помочь. Её одноклассницы говорят: если бы Аня жила в XIX веке, то она была бы революционеркой. Мне её мама показывает семейные фото и говорит: "А вот в это время Анютке три года, но ее на этих фото нет. Она отказывалась сниматься, если не хотела. Так ее с детства и называли: Анютка-протест". Не хотела, и всё. Всем говорили "встань в кадр, встань в кадр" – а она сказала "не хочу". Трудно теперь сказать, почему.
* * *
Прокат фильма Марины Голдовской "Горький вкус свободы" в России ожидается в декабре 2011 года.
Валентина Терешкова, Олег Ефремов, Аркадий Райкин, "Архангельский мужик" Николай Сивков... Документальные фильмы-портреты - один из фирменных жанров знаменитого режиссера Марины Голдовской. Так получилось, что об Анне Политковской у Голдовской - два фильма, "Вкус свободы" (1990) и "Горький вкус свободы". Мировая премьера последней картины состоялась в Нью-Йорке - по совпадению - за несколько дней до того, как в Москве следственные органы объявили об установлении организатора убийства журналистки "Новой газеты".
- Американцам не надо объяснять, кто такая Анна Политковская, - уверена Марина Голдовская. - Они очень много знают о ней, здесь было много публикаций: убийство Анны стало шокирующей новостью для американцев. Они знают, что человек был на войне, человек подвергал себя постоянному риску. Им, может быть, непонятны некоторые тонкости – например, почему мы так долго сопротивляемся демократии, почему не все в России этого хотят: все-таки у них 250 лет демократического строя. Вот это им объяснить трудно... Но я делала картину больше для России - об очень интересном, хорошем, честном, искреннем человеке.
Первую картину с участием Ани я сделала в 1990-м году. Главные герои – Аня и её тогдашний муж Саша Политковский. Время - пик демократии, полуторамиллионный митинг против 6 статьи Конституции, удивительный праздник… И вот так совпало, что я сняла картину о них. Изначально – о Саше; здесь и программа "Взгляд", которую он вёл, но не только она. Цель – рассказать о стране во время перемен и предположить, что с ней будет к 2000-му году. Даже рабочее название было – "Россия, 2000 год". Как решить эту задачу? Политического кино я никогда не делала, мне это неинтересно – как и Ане, кстати. Она у меня в картине говорит: "Меня интересуют человеческие судьбы, а политика сама по себе - никогда". Ну как, политика всех нас интересует, как без нее – но не чистая политика: в ней я мало что понимаю и вряд ли смогла бы сделать о ней кино. А вот рассказать о людях во время перемен…
Так вот, Саша и Аня и двое их чудных детей – Верочка и Илюша. Саша все время мотался по командировкам – то в Иран, то в Чернобыль. Туда меня, естественно, не пускали, и я оставалась с Аней в Москве. Мне ничего не оставалось, кроме как снимать ее реакцию на то, что его нет – и на то, что происходит вокруг. Саша потом смеялся: "Начала снимать про меня, а получилось про Аню". Так всегда бывает, когда снимаешь: интересный человек затмевает всё. Мы с ней очень подружились – представляете, три месяца каждый день были вместе… Не могу сказать, что мы были близкими подругами – все же большая разница в возрасте: Саша был моим студентом, а она просто ходила ко мне на занятия…
В то время она была очень домашней женщиной – любящей матерью, заботливой женой. Нельзя назвать ее домохозяйкой, это не было ее призванием. Но она умела легко и быстро сварганить обед, принять гостей, накормить, усадить всех…
В 94-м году я уехала: вышла замуж за американца и не могла быть все время в Москве – ездила на три месяца летом и на два зимой. Но снимала в России постоянно: решила, что не могу бросить это дело, хотела узнать, куда нас процесс перемен вывезет. Первый путч я не снимала, меня не было в Москве. А вот октябрь-93 – от первого до последнего дня, включая съемки из Белого дома; сделала картину "Повезло родиться в России"… В общем, за двадцать лет я сняла огромное количество материала. И Аня для меня всегда была на первом месте – как обаятельный, харизматический и очень умный персонаж. Да и просто моя приятельница. Могли говорить о чем угодно – о любви, о семье, о разводе (он был у нее страшным), о том, что делать с детьми и как их воспитывать, и надо ли. И так – буквально до последнего ее года.
Как она оказалась на войне? Это произошло совершенно случайно. Она занималась социальной политикой, и в конце концов вышла на тему детей чеченских беженцев, которые в ходе первой чеченской войны оказались в Москве. Она хотела написать статью о том, как эти дети с цветами идут 1 сентября в московские школы – а фигушки, не получилось. Дело в том, что тогда действовал приказ Лужкова о том, что в школы столицы могут ходить только дети, чьи родители имеют регистрацию в Москве; так что многие дети беженцев в школу не пошли. Для Ани это было шоком. Она не могла понять, как это можно – не взять ребенка в школу… А в саму Чечню впервые она поехала во время второй войны – тоже по поводу беженцев. Она говорила: "Я не могла не ехать, но мне очень страшно – боюсь всего, что стреляет и взрывается". А потом она не смогла выйти из темы – почувствовала себя мобилизованной и призванной. Её ждали, на нее надеялись.
К Ане отношение в России было, скажем так, неоднозначным. Когда я снимала, никогда не думала, что сделаю картину об Ане. Я снимала за двадцать лет разных людей, мероприятия, уличные митинги – 5 тысяч часов материала. Но когда Аню убили, мне позвонили ее дети – они же знали, что каждый раз, когда я приезжала в Россию, я сидела у них на кухне, и мы разговаривали с Аней за жизнь: "Вы сделаете картину про маму?" – "Ой, ребята, обязательно, только дайте прийти в себя, ужас какой-то".
А потом пошли картины про Аню – одна за другой. И все они делали из Ани железную леди. Ничего не могу сказать плохого, были и очень хорошие картины – особенно фильм Оксаны Барковской. Но все они были про ее профессиональную деятельность, про то, какой она хороший журналист, про ее правозащитные действия.
Я приступила к работе несколько позднее – и подумала: "Что я, буду делать еще одну картину об Ане в таком духе?" Появилась шведская компания, которая захотела помочь мне, появились деньги, созрели обстоятельства; я села и стала думать, про что мне делать картину. Железной леди Аня никогда не была – как и оголтелой политической журналисткой. Я стала делать картину о душе Ани. Только, пожалуйста, если можно, не оставляйте слово "душа", это невозможно... Я попыталась рассказать о том, почему Анна стала такой, что ее мотивировало, почему она рисковала своей жизнью и будущим своих детей. Несколько раз ее арестовывали, она попадала в тяжелые ситуации – то боевики, то войска, сумасшедший дом же, война… А она мне говорила: "Я не могу отказаться: слишком далеко зашла. Люди мне верят, просят этим заниматься". Чеченские матери сидели у нее в приемной "Новой газеты", и Анна ввязывалась в совершенно невозможные ситуации: правозащитная жилка срабатывала очень мощно… Те, кто знали Аню и смотрели картину, говорят, что у меня получилось показать, как из домашней женщины, мамы и жены получился человек, преданный делу журналистики и правозащитной деятельности. Одно проистекает из другого.
У меня есть эпизод в больницу, куда она попала с отравлением, не долетев до школы в Беслане в сентябре 2004-го. Она должна была участвовать в переговорах с террористами, чтобы освободить детей. Ее только вывели из критического состояния, и она мне говорит: "Если будет штурм и погибнут дети, то я не смогу оставаться журналистом, уйду из журналистики больше не могу". Лежит на больничной койке, без лица совсем – и говорит такое. Для нее журналистика была промежуточным звеном, основное – правозащита.
Иногда она была, может быть, слишком эмоциональной и, как считают журналисты, необъективной. Но она принимала сторону жертвы, обиженного – и делала всё, чтобы ему помочь. Её одноклассницы говорят: если бы Аня жила в XIX веке, то она была бы революционеркой. Мне её мама показывает семейные фото и говорит: "А вот в это время Анютке три года, но ее на этих фото нет. Она отказывалась сниматься, если не хотела. Так ее с детства и называли: Анютка-протест". Не хотела, и всё. Всем говорили "встань в кадр, встань в кадр" – а она сказала "не хочу". Трудно теперь сказать, почему.
* * *
Прокат фильма Марины Голдовской "Горький вкус свободы" в России ожидается в декабре 2011 года.
