Марат Сарулу о феномене «мырк» как бессознательной реакции «просвещенного» урбанизированного киргиза на свою собственную «тень»…
Известно, сколь проницательным и острым был взгляд Бунина. Его наблюдения и воспоминания, касающиеся современников, выворачивают глаз наизнанку, с беспощадной силой факта и какой-то витальной жесткостью, почти жестокостью, направляя взгляд вглубь, сквозь фальшивый фасад личности.
Опуская многие интересные и достойные внимания случаи, приведу лишь один, касающийся Чехова. Бунин описывает, как менялось не просто лицо Антона Павловича, но антропология, если угодно, расовые особенности во внешнем облике писателя. «Печальная, безнадежная основа его характера, - писал Бунин в воспоминаниях о Чехове, - происходила … от того, что в нем, как мне всегда казалось, было довольно много какой-то восточной наследственности, - сужу по лицам его простонародных родных, по их несколько косым и узким глазам и выдающимся скулам. И сам он делался с годами похож на них все больше и состарился душевно и телесно очень рано, как и подобает восточным людям. Чахотка чахоткой, но все же не одна она была причиной того, что, будучи всего сорока лет, он уже стал похож на очень пожилого монгола своим желтоватым, морщинистым лицом».
Бунин не был искушен в фундаментальных аспектах психологии, он был проницательнейшим наблюдателем с невероятным, почти звериным чутьем и навыками эмпатии. И это он определил в лице Чехова «азиатский», «мордовский» элемент (читай: чухонский, варварский), который от года к году как бы «плыл», плавился в тигле внутренних процессов Антона Павловича, чтобы в конце концов, в его зрелые годы, отлиться в законченную литую форму, столь знакомую многим по фотографиям последних лет жизни писателя. Эта законченная форма – порода, аристократизм, не природой, не наследством данные, но трудом, самовоспитанием, вниманием и вдумчивостью взращенные. И эти изнутри идущие скрытые вибрации духа как бы формовали вовне физиогномию Чехова, придавая чертам его лица какую-то притягательную зыбкую ауру душевной опрятности, чистоты, сдержанного благородства, приправленную толикой едва уловимой, почти буддийской, полуулыбки. Поистине, великолепное, чистое, выбродившее вино человечности.
Бунин питал откровенную неприязнь ко всему «чухонскому», к «чуди», «мере», эта идиосинкразия к азиатскому в русском человеке пугала и отталкивала его. Не касаясь этой деликатной стороны в воззрениях великого писателя, отметим лишь, что увидеть или осознать в себе собственные проекции дано далеко не каждому человеку, даже образованному. Обнаружение в себе проекций сродни открытию языка, или расширению сознания, ведь большинство людей по отношению друг к другу, как правило, остается на уровне аффективной или эмоционально окрашенной оценки.
Глаз Бунина моментально выявлял азиатчину в людях, будь то простые мужики, разночинцы или же люди высшего сословия. Он выявлял этот элемент с беспощадностью матерого охотника и описывал его в своих произведениях столь детально, точно и рельефно, что этот «пунктик» в его текстах позволяет говорить о феномене проекций, если использовать язык аналитической психологии. (Здесь термин «проекция» (перенос) означает психологический процесс, в котором присущие нам некоторые неосознаваемые свойства, реальные или вымышленные, переносятся на кого-либо вовне).
Ведь по аналогии, для европейца русский человек, этот житель «дикой Тартарии», - тот же «чухонец», «чудь», «варвар», которого на западе всегда побаивались, никогда не понимали и неохотно включали в круг европейских народов. Карл Густав Юнг описывал эту характерную неприязнь европейца к русским в терминах проекций, т.е. считал, что «варвар» и «азиат» сидят внутри самого «цивилизованного» европейца как неотъемлемая составляющая его натуры и называл этого внутреннего дикаря «тенью». Однако, поскольку в массе своей европейцы (как и все остальные народы) не совсем психологически образованы, то не замечают, не осознают собственной «тени» и проецируют ее вовне – на русских, например, на турков, азиатов, евреев или негров, что чревато для них большими как личными, так и социальными проблемами и катастрофами.
Однако вернемся к Бунину и его наблюдениям над Чеховым.
«Монгольское у матери и у Николая, и у самого Чехова. Портреты деда, бабки, отца, дяди - мужики. Женщины широкоскулы, рты без губ, -- монголки. Дед, бабка, мать, отец, дядя Чехова - все мужики и все широкоскулые. Просто страшно смотреть - особенно проживши больше 30 лет в Европе. Нижняя челюсть дяди. Грубость поразительная. Отец приличнее, но нижняя челюсть почти, как у дяди».
В другом месте:
«У Чехова каждый год менялось лицо:
В 79 г. по окончании гимназии: волосы на прямой ряд, длинная верхняя губа с сосочком.
В 84 г.: мордастый, независимый; снят с братом Николаем, настоящим монголом.
В ту же приблизительно пору портрет, писанный братом: губастый башкирский малый.
В 90 г.: красивость, смелость умного живого взгляда, но усы в стрелку.
В 92 г.: типичный земский доктор.
В 97 г.: в каскетке, в пенснэ. Смотрит холодно в упор.
А потом: какое стало тонкое лицо!».
Поразительная метаморфоза «башкирского малого», «монгола» в изумительный лик! Совсем в духе Чехова, когда «из мерзкой гусеницы выходит прелестная бабочка»... Какую фантастическую работу или opus, проделал Чехов, преобразовав внутреннего монгола в себе («мырка» на нашем языке) в цивилизованного человека, если под цивилизованностью понимать умение жить в согласии с самим собой и окружающим миром.
Внутренний кочевник
Условное наименование «мырк», которым столь щедро потчуют местные горожане «невоспитанных» провинциалов, да и вообще бескультурного человека, имеет те же самые корни. Чаще всего для «культурного» обывателя это оценочное выражение, лишенное рефлексивного содержания. Мырк в привычном обиходе – это внутренний кочевник, заполонивший город, аляповато одетый, сорящий мусором, семечками и плевками в публичных местах, без всякого стеснения тискающий краснощеких подружек на городских лужайках и газонах, вытоптанных на корню и (вопреки общепринятому мнению о моральной чистоте провинциалов) совершенно не умеющий себя вести в общественном пространстве, даже более того – разрушающий его. У казахов есть свой эквивалент «мырка» - «мамбет», и в более оскорбительной форме – «колбит», т.е. конченый, безнадежный деревенщина.
В обыденном языке в термине «мырк» можно выделить, на мой взгляд, как минимум четыре оттенка:
1. малообразованный провинциал, невежа, (кстати, не обязательно «титульный» житель, это может быть местный (приезжий) узбек, таджик, казах, дунганин, турок, китаец, русский и т.д.);
2. варвар, дикарь, «монгол»;
3. с социальным или антропологическим оттенком в смысле: «быдло», «хам», «урод», «чурка», недочеловек;
4. шутливое обращение горожан к провинциалам и друг к другу: «эх ты, мыркуша», «мыркымбайчик», «мырчик», «мыр» или «мыра» и их синонимы – «колхоз», «колхозбай», «совхозбек», «тракторбек», «индеец», «апач», «чукча», «тундра» и т.д.
Обиженные таким оскорбительным обращением, «невоспитанные» провинциалы как правило переводят это негласное противостояние в языковую плоскость, считая, что обрусевшие горожане «мырками» де и «колбитами» именуют «коренных» жителей глубинки - эту как бы соль земли, «сермяжных» носителей языка и традиций, что, на мой взгляд, справедливо лишь отчасти, а то и совершенно беспочвенно.
Алхимия человека культуры
Аналитически расщепить и выявить тайную алхимию в биноме приезжий «кыргыз» - городской «киргиз» не так просто, если учесть, что их взаимное отчуждение отражает непростую диалектику превращения одного элемента в другой: nigredo (черного, темного) в albedo (белое и чистое), «мырка» - в «просвещенного горожанина», если использовать здесь алхимическую терминологию. «Мырк» - это не только психологическая, культурная, социальная проблема для «коренных» горожан, но и для самих сельчан, которым приходится уживаться с горожанами в одном пространстве. С одной стороны, это проблема толерантности горожан, их великодушия, умения держать форму, с другой - это проблема самих провинциалов («мырков»), которым необходима недюжинная личная инициатива в сфере образования и самообразования, достойная социальная среда, особенно в годы студенчества, в годы становления и мужания, навыки социального общежития и просвещения, чтобы из внутренних кочевников, разрушителей и варваров, они могли обрести форму и стать людьми культуры, сохранившими свои корни, но преобразовавшими стихийную энергию своих натур в творческую и созидательную силу.
Сырая материя «мырка», описанная в терминах nigredo, то есть «тени», темной, неосознаваемой части нас самих, имеет как бы инертную «женскую» природу, над которой человеку необходимо произвести активный «мужской» opus, алхимическую процедуру возгонки, когда на выходе из prima materia (косной первоматерии) нашего естества выделяется чистейшая эссенция – spiritus, или quinta essentia (пятая эссенция) духа. Такова диалектика феномена «мырк» на символическом языке алхимии, таков путь Чехова, как известно, «по капле выдавливавшего из себя раба» так, что это не ускользнуло от проницательного глаза Бунина, отметившего, что лицо писателя «менялось каждый год». Каждый год!
«Мырк» и «просвещенный горожанин» в пределе, в метафизическом смысле, представляют собой два противостоящих полюса национальной жизни. В спокойные времена это противостояние мирно соседствует в границах устоявшихся социальных и культурных форм, однако в эпохи потрясений и общественных сдвигов оно моментально вступает в конфронтацию, обнаруживая разность своих потенциалов (достаточно здесь упомянуть, что сегодня движущей силой случаев социального, политического или религиозного экстремизма выступают малообразованные маргиналы из провинции – все те же «мырки»).
Как бы ни было печально, однако, это факт, что «мырки» и «просвещенные горожане» не просто стоят на разных полюсах жизни. Они с трудом стыкуются и в бытовой сфере, что также практически невозможно, как соединить воду и масло, поскольку несмотря на то, что имеется объединяющее всех единое физическое (социальное) пространство, в онтологическом смысле «мырк» и «просвещенный горожанин» находятся на разных этажах духовной вертикали, это как бы две разные расы одного народа. Однако понимать этот момент нужно, как указано выше, диалектически, а не догматически, не впадая при этом в ошибочный тон и ложные выводы о радикальной несовместимости этих двух представителей одного народа.
Lapis philosophorum и Язык чистой мысли
Таким образом, в описательном смысле «мырк» - это феномен, отражающий бессознательную реакцию «просвещенного» урбанизированного киргиза на свою собственную «тень», на свой негативный образ, существующий вовне и не осознаваемый как свой собственный. Образом «тени» для киргиза могут быть наши ближайшие соседи – «торгаши узбеки», «неблагодарные жадные турки», «дунгане, роющиеся в навозе», «коварные китайцы» и т.д. В общественном сознании понимание того, как работают проекции невероятно велико в плане индивидуальной и социальной гигиены, служа своего рода верным ориентиром в растущем хаосе современной жизни.
Далее, если рассматривать феномен «мырка» в онтологическом смысле, то есть как «тень», обнаружится, что «тень» здесь – это нечто, не имеющее статуса существования, нечто, как бы стоящее у входа в бытие и не могущее в него войти. Нечто меоническое (от слова меон – т.е. ничто, пред-бытие), хоть и имеющее физическое тело, но тем не менее бесплотное в бытийном смысле. А бытие такому «теневому» меоническому существованию придает как раз язык – не «язык общения», не естественный язык (скажем, киргизский), а язык в бытийном смысле слова, язык логоса, бытийный язык. Уместно здесь привести слова Мамардашвили, что античные греки именовали персов, с которыми постоянно воевали, «варварами». В каком смысле? Нет, они не считали персов дикарями, нецивилизованными людьми, как раз в этом они вполне признавали за ними известный уровень социальной и культурной развитости и в своей мифологии даже возводили собственное происхождение к одному общему с ними генеалогическому корню.
Греки, эти изобретатели философии, считали персов «варварами» именно в философском смысле, как не имеющих языка как некой сферы чистой мысли, свободной от наслоений локальных религий, мифологий, идеологий, экзотичных суеверий, обычаев, норм культуры и морали. А именно в этой чистой сфере <философии>, свободной от всех напластований экзотичных культур и цивилизаций, человек (и общество) может быть свободным и ясно мыслить и действовать, отсекая все уродливые формы как личной так и коллективной тирании, деспотии, невежества и бескультурья. Сознание, несвободное от демонов почвы и крови, от молоха идеологий и религий, от суеверий, фанатизма и варварства, порождает лишь разрушительный и чудовищный мир, населенный призраками и наваждениями непросвещенного ума.
Внимательному читателю нетрудно уловить здесь аналогию с приведенным выше алхимическим процессом возгонки (дистилляции) prima materia, только квинтэссенцией этого процесса в итоге у греков выступил аналог lapis philosophorum (философский камень, могущий превращать все в золото) - <философский> язык как продукт проделанной отвлеченной работы мысли (opus’а), язык абстракций с его предельными категориями и рабочими терминами, применяя которые к тем или иным областям жизни, греки добивались того же эффекта, придавая своему существованию человеческий облик и масштаб, превращая все вокруг - от социального устройства, политики и военного дела до архитектуры, искусства и театра - в чудо человеческого духа.
Вот, мы, похоже, и добрались, наконец, до предельного определения любезного нам феномена «мырк» как существования, не имеющего языка, того языка, который приобщает человека к логосу, очеловечивает его посредством очищения ума от всякого сора и наслоений чудовищного мира, приобщает его к цивилизации, одним из главных свойств которой является простое умение жить, не превращая нашу совместную жизнь в ужас и кошмар.
Здравый смысл и чувство формы
Вернемся к моему любимому Чехову. Этот невероятный человек всю свою жизнь, едва ли зная что-то о философской редукции, весьма грамотно отсекал от себя все мерзкие наслоения и наносы своего воспитания, своей среды, своей эпохи, недостатки своего характера, чтобы отлиться в итоге в уникальную человеческую форму. Не отсек только (философ сказал бы – не произвел редукцию) брачные узы, о которых Бунин писал: «И я подумал: да это самоубийство! хуже Сахалина».
Бунин: «Он <Чехов> писал: «Талант - это свобода, в том числе «свобода от страстей». Простое и блестящее определение философской редукции! Что перекликается с известными максимами буддистов, которые прежде греков понимали великую важность принципа отсечения, например, трех базовых аффектов: алчности, гнева (злобы) и невежества.
В другом месте Бунин пишет, цитируя Чехова:
«Помните слова старого профессора в «Скучной истории»?
«Я не скажу, чтобы французские книжки были и умны и талантливы, и благородны: но они не так скучны, как русские, и в них не редкость найти главный элемент творчества -- чувство личной свободы...».
И вот этим-то чувством личной свободы и отличался Чехов, не терпевший, чтобы и других лишали ее, и становившийся даже резким и прямолинейным, когда видел, что на нее посягали».
Итак, чувство личной свободы.
Когда Бродский, изгнанный из страны Советов, приземлился в Германии, он сразу же поехал к Одену (кажется, в Швейцарию, где в тот момент последний проживал), к мастеру, поэзию которого он высоко ценил. В разговоре между прочим Оден сказал, что Чехов – единственный русский писатель, который обладал здравым смыслом.
Полагаю, британский поэт имел в виду не пресловутый здравый смысл буржуа, но именно это «чувство личной свободы». В свое время, в воспоминаниях Эккермана, то же самое Гете говорил об англичанах, отмечая в них естественно присущее им чувство достоинства и личной свободы. Это требует небольшого пояснения. Известно, что Лев Николаевич Толстой не очень любил пьесы Чехова, мотивируя свою нелюбовь «отсутствием в них действия» и, самое главное, их «безыдейностью». Толстой был моралистом, а это тот самый элемент в писательстве (и не только), который только губит искусство и который у здравомыслящего писателя должен подлежать редукции, отсечению. Вот Чехов с его чувством личной свободы (от давлений среды, от влияний эпохи) как раз это понимал и отсек морализм в своей жизни и в своем творчестве. Заметим a propos, что в той же книге Эккермана последний пишет об одном замечании Гете касательно Байрона, что его политические пристрастия выпирают в его произведениях и что ему, Байрону, чтобы избежать этого, надлежит почаще выступать в парламенте (цитирую по памяти).
Чехов как-то заметил: «Мужики и купцы страшно быстро вырождаются», что, на мой взгляд, имеет отношение к форме, к чувству формы, которая созидается усилиями человека, а потом держит его существование, не позволяя ей развалиться в потоке жизненной энтропии. Вот это самое чувство формы и нужно культивировать не только провинциалам, но и горожанам, чтобы придать действенность, структуру, устойчивость нашей анархичной, беспринципной национальной душе, нашему социальному устройству, нашей культуре, нашему быту и т.д., чтобы «не выродиться». Ведь держит наше существование не природа, не естество, не инерция традиции, не естественный язык, не пресловутая «генетика», а личными усилиями созданная и на пределе возможностей существующая человеческая форма.
Бунин: «...Он <Чехов> говорил: «Человек должен быть ясным умственно, чистым нравственно и опрятным физически». (Это известное выражение Чехова, ставшее общим местом, привожу в данном контексте лишь затем, чтобы напомнить еще раз важность формы, внутренней формы).
И наконец: «Очень зоркие глаза дал ему Бог!»
На том и закончим.