Осокин выключил телевизор

Обладатель четырех статуэток "ТЭФИ", телеведущий, журналист и историк Михаил Осокин уже больше года не появляется на телевидении. Да и в России он стал появляться все реже. О том, на что ведущий заменил для себя телевизионный экран и где любит проводить все свободное время, читайте в откровенном интервью, которое Михаил Осокин дал корреспонденту Радио Свобода.

– Михаил Глебович, вас уже около года нет в телевизоре. Поэтому ни зрители, ни ваши бывшие многочисленные коллеги не знают, чем вы сейчас занимаетесь. Мой первый вопрос именно об этом: чем занимается Осокин? Раньше вашей профессией были новости. А теперь?

– В каком-то смысле можно сказать, что и сейчас новости – это моя профессия. Потому что я теперь занимаюсь этим в литературной сфере. Я пишу колонки для журналов и рассказываю в них о том же самом. Рассказываю, что случилось. И это значительно более комфортно, потому что я выбираю только то, что мне интересно и что мне нравится. Я не должен рассказывать обо всем. Меня это устраивает. В конце концов творчество – это когда ты пишешь для себя, а не для других.

​–​ Возможно, вы к этому всю жизнь и шли – к рассказыванию историй, которые, интересны только вам.

– Трудно сказать. Одно я понял точно: когда я ушел из новостей, то я был только рад. Все, что произошло после, произошло без меня. И мне не пришлось об этом рассказывать. Я как раз ушел перед самым началом событий на Украине. Ну, вернее, я не сам ушел, конечно…

–​ Вы, кстати говоря, помните ваш последний телевизионный эфир?

– Нет, честно говоря, не помню. Столько раз меня убирали из эфира… если помнить все последние выпуски, то это будет длинная история. Я не помню.

–​ Соответственно, вы не понимали, что эфир последний?

– Примерно я догадывался по некоторым сигналам, намекам, по изменениям в редакции, что когда-то меня терпеть не будут. Так оно и произошло. Я ожидал этого.

–​ Почему эфир стал последним? Как вас уволили? Что сказали?

– Что обычно говорят в таких случаях? Что будет переформатирование канала, появятся новые рубрики, надо двигаться дальше, старое изживает себя. Что-то в таком роде. Это было весной, конец сезона. Все логично с точки зрения руководства. Так оно и бывает.

–​ А помните ли вы свой первый телевизионный эфир? Когда это произошло? Волновались?

– Тоже не особенно. Я только помню, что я начинал работать на утренней программе, еще на Первом канале. Мне запомнился не первый эфир, а то, что приходилось приезжать на работу очень рано, в 4 часа ночи. Это, конечно, был ужас.

–​ Вы спать обычно в это время ложитесь.

– Да, приходилось ложиться спать значительно раньше. Я приезжал в пустое здание телецентра, никого не было. Приходил в себя, начинался эфир. Остальное уже не помнится.

–​ Как вы вообще оказались на телевидении? Вы же не журфак вовсе заканчивали, а истфак МГУ, с которого к тому же были отчислены на время за участие в антикоммунистической забастовке…

– Мой роман с телевидением случился в общем-то не по моей воле. Я оказался на нем случайно. Я работал на радио довольно долго к тому времени, лет 13, наверное. На радио я пришел сразу после института. Просто так совпало, что это был период перестройки, поиска новых сил, новых лиц. Центральное телевидение – редакция программы "Время" – тоже начало искать новых людей. Мне случайно предложили, и я случайно попал на телевидение. Сначала я работал на нем, как и на радио, комментатором, делал сюжеты на международные темы. А потом постепенно перетек на утреннюю программу и начал вести.

–​ Вы с самого первого дня основания телекомпании НТВ работали на ней, были лицом компании. И вас, уверен, до сих пор на улице узнают и ассоциируют именно со старым НТВ прежде всего.

– Да, это печать, которая на мне навсегда осталась.

–​ Скажите, телекомпания с вами поддерживает какие-то вежливые связи: на корпоративы приглашает? Поздравительные открытки присылает на день рождения? Там же до сих пор работает, например, Татьяна Миткова, с которой вы вместе начинали НТВ.

– Меня несколько раз приглашали на корпоративы. На юбилей на последний звали. Но я не пошел.

–​ Почему?

– Все-таки мы уже давно разошлись. Я уже давно отошел от того, что было, от НТВ прежнего. Да я вообще не любитель ходить на корпоративы. Не захотелось. А может, я работал в этот день, как это обычно бывало.

–​ Вы как-то отрефлексировали новость о том, что с НТВ ушел бессменный гендиректор канала господин Кулистиков?

– Конечно, много воспоминаний у меня с ним связано. Хороших и не очень хороших. Мы работали очень долго вместе. Я помню, как он пришел на НТВ, как он постепенно занимал руководящие должности. Помню, как мы ушли, как он вернулся. Помню, как он в конечном итоге меня выгонял. Есть что вспомнить.

–​ Для канала уход Кулистикова что-то значит?

– Думаю, это какое-то обновление. Если не идеологическое, то физическое. Потому что пришли более молодые люди, которые работали на НТВ, которые знают эту кухню, механизм. Наверное, получится что-то новое.

–​ Еще более страшное?

– Не знаю. Как получится.

–​ Михаил Глебович, вы единственный в России телеведущий американского типа: немолодой, спокойный, умный человек, который может настроить на одну волну большую страну, не вгоняя публику в транс, а наоборот, транслируя достоинство, сдержанность и уважение. Зритель на вас смотрит и видит школьного учителя, который не учит, а рассказывает истории. Скажите, вы этот образ сознательно у кого-то подсмотрели и переработали под себя? Вы подглядывали за работой американских тяжеловесов?

– Если честно, не подглядывал. Вы упомянули ключевое понятие: рассказывание историй. Я же по образованию историк. И, возможно, это как раз и сказалось. Мне действительно всегда хотелось спокойно рассказать людям о том, что происходит, и привести какие-то аналогии: все не так страшно, и такое бывает. И люди успокаиваются. Я как-то сам выработал этот стиль. Мне всегда казалось, что лучше спокойно рассказывать, чем на грани истерики с ажиотажем в глазах.

–​ А как вам работалось с людьми вдвое вас моложе? У нас же странным образом нет взрослых людей на телевидении в кадре: после сорока ты, как правило, никому не нужен. Новости ведут девочки, которые выполняют любое распоряжение начальства.

– Когда я начинал работать на телевидении, я сам еще был молодым в общем-то. Такое ощущение у меня дальше и осталось. Постепенно мы просто вырастали вместе. Мне было всегда комфортно. Я не замечал разницы в возрасте. Другие ведущие на НТВ были такого же возраста, как я. Мы были одной командой, которая росла и старилась вместе со страной. Мне было нормально.

–​ Новости должны вести молодые люди или взрослые?

– Я считаю, что новости должны вести взрослые люди. Как вы говорите, американская модель. Я бы сказал, что это общемировая модель. Ко взрослому солидному человеку больше доверия. Он успокоительно действует на население, как психотерапевт. Новости должны успокаивать.

–​ Ну как же? Хороших новостей всегда меньше, чем плохих.

– К сожалению, да. Как говорят американцы, лучшие новости – это плохие новости. Но даже плохие новости можно подавать объективно, с положительными нюансами: все не так страшно, может произойти что-то значительно худшее. Все дело в тональности. Все дело в том, как ты это рассказываешь. Надо не заводить людей, не нервировать, не волновать, а успокаивать.

–​ Про вас в телевизионной тусовке есть немало баек. Например, говорят, что вы до последнего упирались и не пользовались компьютером при подготовке ваших новостных программ. Писали все от руки, склеивали между собой бумажки, которые и являлись вашей версткой. Это правда?

– Правда, да. Это долго длилось. Я долго не хотел пользоваться телесуфлером. Но потом прогресс меня победил. Ко всему пришлось привыкать.

–​ Почему же вы упирались?

– Сила привычки. Почему люди пишут от руки, а не на компьютере до сих пор? Писатели, допустим, пишут свои книги от руки даже не ручкой, а карандашом.

–​ Выпендриваются.

– Не знаю. Долгое время мне было так удобно. Когда я понял, что удобнее и быстрее на компьютере, то я перешел на компьютер. Это было достаточно безболезненно.

–​ Компьютер все-таки победил человека.

– К сожалению, да.

–​ Еще байка есть про стакан горячего пива, который всегда был с вами во время выпусков. Выпивали, Михаил Глебович?

– Да, был такой период, когда я считал, что от горячего пива горло приходит в хорошее состояние и можно легко рассказывать новости. Дело в том, что на протяжении работы в новостях я перепробовал массу всяких средств: и горячую воду с медом, и молоко, какое-то время было пиво, потом я нашел чудесные таблетки, которые было достаточно пососать, на гланды они хорошо действовали. С пивом я тогда закончил.

–​ Завязал.

– Да, это все-таки сложно: перед каждым эфиром подогревать пиво, успеть донести, чтобы не остыло, потом в течение программы это все равно остывает, уже нельзя пить. С таблетками значительно проще.

–​ Говорят, что вы в Останкино приезжали на роликовых коньках и так в них и передвигались по телекомплексу.

– Это уже байка. Иногда я там действительно катался, но я брал ролики с собой просто. Из центра Москвы до Останкино на коньках не доедешь.

–​ А правда ли, что вы с собой носили в кармане накладные усы для маскировки и в каждой непонятной ситуации их немедленно наклеивали?

– Это некая правда, но сильно преувеличенная. Мне действительно как-то подарили накладные усы театральные, но я их использовал для того, чтобы ходить на митинги коммунистов. Это было в девяностые годы, когда отношения были очень обострены.

–​ Зачем же вы ходили на митинги коммунистов?

– Интересно же. Чтобы быть в курсе событий, чтобы все знать. Для маскировки я приклеивал усы и снимал очки. Я, правда, ничего не видел при этом, но я слышал. Так что в результате я был в курсе всего. Это было увлечение.

–​ У вас бывали странные столкновения со своими зрителями, кстати?

– Да нет, не могу припомнить. Письма писали. Бывало, безумные, с претензиями и требованиями рассказать о том-то, или не рассказывать о том-то. Напрямую – нет. С ножом никто не нападал.

–​ А у меня есть своя байка про вас, которая вовсе не байка. Когда мы с вами работали на телеканале RTVi, у нас в редакции была единая система кондиционирования. Все страшно от нее страдали и замерзали, но не понимали, как эту штуку выключить. Тогда вы однажды где-то раздобыли стремянку и каждую дырку на потолке, из которой дуло холодным воздухом, просто намертво заклеили скотчем. Таким образом спасли на какое-то время уникальный журналистский коллектив. Помните?

– Да, я помню. Я очень люблю благоустраивать свое помещение. Не люблю, когда дует. Лучше открыть окно и проветрить.

–​ Возможно ли рассказывать байки в новостях? В конце вашего каждого выпуска всегда был фирменный сюжет-бантик, правдивость которого не часто была очевидной.

– Я считаю, что в новостях можно рассказывать что угодно. Лишь бы это было уместным и хорошо ложилось в тему. Поэтому к новостям можно подвешивать и исторические события, аналогии, анекдоты и цитаты из интернета. Байки вполне уместны, если это не полный фейк. А то, что байки не очень подтверждались… знаете, в новостях половина не очень-то подтверждается. Или сегодня подтверждается, а завтра опровергается. Такая работа.

–​ Вы телевизор смотрите? Есть в нем хоть один журналист, которому вы доверяете?

– Вы знаете, я не смотрю телевизор. У нас в квартире нет телевизора. Я не смотрел телевизор и когда работал. Только выпуски новостей, чтобы быть в курсе. А вообще-то телевизор не смотрел. Насколько я знаю, многие телевизионные люди, которые работают на телевидении, сами телевизор не смотрят. Как говорится, кто делает колбасу, тот есть ее не станет, потому что он знает внутреннюю кухню. Сейчас я предпочитаю все узнавать из интернета, как и многие другие. Зачем нужен телевизор, когда в интернете есть все, что тебе нужно? Все можно посмотреть в интернете, причем в том формате, количестве и качестве, в котором тебе это нужно.

–​ Но остались на телевидении журналисты и ведущие, которым вы доверяете?

– Нет, я вообще никому не доверяю.

–​ Ну лет десять назад такие люди были, конечно.

– Все равно. Кредо журналиста – ничему и никому не верить. Любой ведущий всегда говорит время от времени то, что не соответствует действительности в чем-то. Либо по незнанию, либо из своих взглядов, либо по недостатку информации. Всегда это бывает.

–​ Вопрос, который я часто задаю журналистам: вы верите в эффективность люстраций? Случатся ли люстрации в России для тех журналистов и ведущих, которые откровенно врут?

– Да, я верю в эффективность люстраций. Я знаю, как в других странах это было весьма эффективным. В странах Восточной Европы, в Чехословакии, в Польше. Это действительно помогло двинуться быстро вперед к демократизации. Я верю в люстрации. Не знаю, когда это будет в России. Но вы сужаете тему, люстрации нужны не только для журналистов. Люстрации нужны для всех официальных лиц, для всех государственных служащих. В России и в любой другой стране. Но мы видим другую тенденцию, к сожалению, когда принимается закон о том, что из интернета можно убирать сведения о себе, если ты считаешь, что тебя эти сведения выставляют в невыгодном свете. Так что до люстраций еще далеко.

–​ У вас в квартире десятки, а может, и сотни старых бетакамовских кассет, на которых хранится архив всего современного российского телевидения. Телевидение ведь штука очень сиюминутная по своей природе: показали и забыли. А вы все это собирали всю жизнь и храните. Чтобы что?

– Бетакамовские кассеты я собирал не ради их внешнего вида, конечно. Это архив, это исходники каких-то съемок, причем не только моих, но и коллег. Там и архив по истории страны. В свое время это все пригождалось. С тех пор лежит каким-то грузом. Некоторые кассеты вызывают у меня особые воспоминания. Например, есть кассета, из-за которой меня чуть не выгнали в самые первые годы работы на НТВ. Был период выборов, когда с Ельциным боролся Зюганов. Они шли практически вровень. У нас был выпуск про избирательную кампанию. На первом месте должен быть Ельцин, естественно. Я сделал подводку: а сейчас вы увидите, как президент готовится к выборам. И в эфир пошла кассета с Зюгановым. Получилось, что президент Зюганов. Жуткий был скандал. Меня с женой, которая была моим шеф-редактором, Добродеев чуть не выгнал тогда. Но, к счастью, решал не только он и нас оставили.

–​ Послушайте, вы же каким-то удивительным образом большую часть жизнь проработали в связке со своей женой. Она была вашим шеф-редактором всегда на всех каналах.

– Мне повезло.

–​ Но это довольно трудно 24 часа в сутки без выходных быть с женой?

– Все было гладко. Мы действовали как единый организм, двуглавый орел. На ней был весь выпуск. Я сидел в одной комнате, она в другой. Мы видели друг друга, возможно, меньше, чем дома. Забегали друг к другу, обменивались информацией: я понимал, как надо делать, она понимала, как надо делать. Так вместе и работали. Это было очень комфортно.

–​ Как и многие наши общие знакомые, вы существенную часть в году проводите не в России, а в Европе, в Прибалтике. Что это, недоэмиграция? Или вы как к даче относитесь к этому?

– Это отношение, действительно, как к даче. Лично у меня с Прибалтикой связаны особые отношения. С Латвией, с Юрмалой меня связывают мои предки. Мои предки – балтийские немцы. У меня там прапрадедушка был статским советником. У меня многие исторические воспоминания связаны с Латвией. Мне всегда мечталось жить в тихом месте у моря. Как у Бродского. Когда выяснилось, что можно купить квартиру в Юрмале, мои воспоминания захлестнули меня. И у жены Лены были примерно такие же ощущения. Вот мы и купили квартиру там и стали туда наезжать.

–​ Вы представляете себе, как бы рассказывали из телевизора о том, что случилось с Крымом, о том, что случилось в Сирии, о том, что случилось с рублем, если бы каким-то чудом на телевидении работали до сих пор? У вас же наверняка из-за профессиональной деформации такие фантазии всплывают? Тексты сами собой о повестке дня в голове пишутся? Или все как отрезало?

– Отрезанная нога еще долго дает о себе знать. Я хорошо представляю себе, как бы я стал об этом рассказывать. Я бы стал об этом рассказывать максимально объективно, приводя позиции одной стороны, другой стороны. Причем в равных дозах, чтобы люди могли сами выбирать, кому они больше верят, кого они считают более правым. Я бы рассказывал нейтрально, насколько это только возможно. Но я не представляю, из какого телевизора я бы мог это рассказывать. Совершенно. Причем не только у нас в стране. В других странах тоже. Если называть вещи своими именами, сейчас военный период. А в военный период все телестудии работают в военном режиме. Мне так не хочется.

–​ В вашей карьере когда-то было что-то подобное?

– Нет. Первый раз такое. Когда я работал на радио, был советский период. Тоже были санкции. Но все было как-то смягчено, это было частью нашей жизни. Мы с этим родились: с противостоянием с Западом, с борьбой с Америкой. А сейчас это все произошло достаточно неожиданно и весьма резко. Жизнь была достаточно спокойной и отлаженной, можно было действительно рассказывать объективно. А потом вдруг началось. Как Черномырдин говорил, никогда такого не было и вдруг опять. Примерно так.

–​ Вы будете писать книгу про ваш опыт журналистский?

– Иногда такие мысли возникают, но как-то это слишком все трудно, это бег на длинную дистанцию. Я пока не готов к такому. Я работал в новостях, в клиповом режиме.

–​ Тогда это может быть не книга, а брошюра.

– Может быть!

–​ Вы допускаете… ну хотя бы мысль… что снова будете работать на телевидении?

– Никогда не говори "никогда". Все, конечно, возможно. Но лично мне не хотелось бы работать в мейнстриме политических новостей. Я бы с удовольствием повел какую-нибудь развлекательную программу, то, что называется "инфотейнментом".

–​ Иронично интерпретировать информационный фон?

– Да. И главное, чтобы у меня был выбор. Чтобы я мог сам определять то, о чем я хочу рассказать. За все эти годы рассказывать о терактах, взрывах, о гибели людей… это тяжелая ноша. И это сказывается. От этого устаешь.

–​ И все же вы, что называется, из цирковой семьи: ваши родители работали на телевидении, ваша дочь работает на телевидении, вся ваша жизнь связана с телевидением, и вдруг вам говорят: "Извините, телевидением вы больше заниматься не будете". А может, и без "извините". Это для вас унизительно? Обидно?

– Сначала это был шок, было обидно. Но, к счастью, так совпало, что когда мне так сказали, в это время мы занялись обустройством квартиры в Юрмале. Мы поехали туда. Хозяйственные хлопоты вытесняют проблемы, которыми ты мучаешься. Мы этим увлеклись, а потом я успокоился. А потом начались события на Украине, и я даже обрадовался.

–​ Вы никогда не высказывали своего отношения к присоединению Крыма к России. Чем для вас является это событие?

– Сделать заявление?

–​ Да-да. Это историческая справедливость, как говорит руководство страны? Это аннексия, как говорит почти весь мир? Третий вариант?

– У меня очень сложное к этому отношение. Я могу понять людей, которые считают, что присоединение Крыма является восстановлением исторической справедливости. Как историк я прекрасно помню, как Россия осваивала Крым. И это была российская территория. Не понятно, почему тогда отдали Украине. Но, с другой стороны, мне кажется, что присоединение Крыма создало массу проблем для России. Это было ошибкой. Да и вообще, я сторонник сохранения территориальной целостности государств. Если не придерживаться этого принципа, то все начинает расползаться. Германия может потребовать Эльзас у Франции обратно. Австрия может потребовать Южный Тироль у Италии. После Крыма японцы стали опять поднимать вопрос про Курилы, а в Германии заговорили о Восточной Пруссии. А в Финляндии заговорили о Карелии. Это ящик Пандоры, который открылся. Страшная вещь. Поэтому мне кажется, что все это было сделано зря. Зря.

–​ Вы являетесь поклонником 90-х годов в России? Для вас – как журналиста – это была эпоха возрождения?

– Да, несомненно. Мне кажется, что это был один из лучших периодов в современной России. Да-да. Тем более что это банально совпало с молодостью, с началом интересной работы, с началом НТВ. Все вместе это сплавилось в одно целое приятное воспоминание, которое у меня осталось.

–​ А почему в России не сложилось со свободой слова? Возможно, в этом есть и вина тех, кто в 90-е годы за свободу слова принимал вовсе не то, чем она является в развитых демократиях?

– Трудно сказать. Мне кажется, что у нас все получилось недостаточно радикально. Недостаточно радикальная перестройка у нас была. Как раз по причине, которую вы упомянули уже: не было люстраций, не было резкого разрыва с прежним режимом, как это было сделано в других странах. Не был проведен, например, суд над КПСС, как планировалось и предлагалось. Мы в общем-то так и остались в советском прошлом. Постепенно оно вернулось, завоевало свои позиции.

–​ Вы пересмотрели свое отношение к главным событиям последних лет? Например, 96-й год был же катастрофой для русской телевизионной журналистики. Разве нет?

– Ммммм…

–​ Все журналисты обслуживали одного кандидата. Не стесняясь.

– Я бы так все-таки не сказал напрямую. На первом месте был Ельцин, про него выходили большие сюжеты. На втором месте был Зюганов, про которого тоже выходили большие сюжеты. Я это запомнил остро, потому что меня тогда чуть не уволили. В сюжете про Зюганова тоже приводилась аргументация, подробности, данные. В новостях можно было и в данной ситуации острой политической борьбы, когда речь шла о судьбе страны, стараться сохранять объективность. Ее, конечно, было меньше, чем в другие периоды. Но во время выборов так всегда бывает.

– Как вы считаете, был ли Путин в какой-то период своего правления благом для России?

–​ Я как историк как раз не сторонник теории личности. Мне кажется, что от руководителя не все зависит. Нельзя определить, что он является благом или злом для страны. Ведь сошлось очень много факторов. Это и элиты, которые остались прежними и пытались действовать по-прежнему и в конце концов пришли к тому, к чему они привыкли – советские элиты. Какой-то первый период – начало двухтысячных – может быть, был достаточно позитивным. Было развитие, принимались позитивные законы, накапливались деньги, была какая-то разумная политика. Потом как-то все стало скукоживаться, как шагреневая кожа.

– Вы всегда крайне редко давали интервью. Вы всегда не комментировали ваши переходы с телеканала на телеканал. Вы не высказывали публично лояльность никому, даже в сложные моменты, когда всем в редакциях башню срывало. Вы будто бы оставались над схваткой и молча забирали трудовую книгу, когда нужно было ее забрать. Почему?

–​ Во-первых, я не люблю конфликтов. Мне всегда казалось, что так проще и лучше. Во-вторых, я по жизни такой сторонний наблюдатель.

– Вы ведь не принимали участие в митингах за старое НТВ?

–​ Не принимал. Сократ придумал называть таких людей идиотами. И себя он тоже так называл. По-древнегречески идиот – это человек, который не участвует в общественной жизни, отстраняется от нее и наблюдает со стороны. Поэтому меня всегда и привлекала профессия ведущего новостей. Это взгляд со стороны. Я всегда старался это делать. Ходишь по зоопарку, смотришь, что в нем происходит, и рассказываешь другим. Поэтому и в жизни я тоже руководствовался этим принципом и не старался участвовать в политической жизни. Я всегда считал, что это личное дело каждого – делать свой выбор. И если кто-то уходил, а кто-то оставался, то я был готов понять всех. У каждого свои мотивы. В конце концов, я тоже когда-то ушел с Первого канала. Вся наша жизнь происходит в каких-то переходах из одного места в другое. Не стоит это драматизировать. И я это не драматизирую.

– Ваших коллег, которые остаются работать в информации на федеральных каналах, вы осуждаете?

–​ Нет, не осуждаю. Каждый человек решает за себя сам, выбирает сам. А может быть, у него другие взгляды? Почему нет? Ведь у людей есть самые разные взгляды. Как говорил Мао, пусть цветут сто цветков. Коммунисты, конечно, много врали, но идея красивая.

– Сейчас ведь цветет один цветок.

–​ Почему? Есть же оппозиционные каналы.

– Не слышал о таких.

–​ "Дождь" в конце концов.

– Ну Михаил Глебович…

–​ Ну все-таки! Тем не менее! Потом, на тех же телеканалах есть разные степени… как сказать…

– Одурения.

–​ Восприятия политики. Да. Люди имеют самые разные взгляды. Есть консерваторы, либералы, реакционеры. Реакционеры имеют право на свои взгляды? Имеют. Пусть они тоже существуют. То, что нет других каналов, – это же не вина этих журналистов. Это, скорее, тенденция развития общества.

– Леонид Парфенов вот считает, что телевизионной журналистики в России нет прежде всего потому, что у зрителей нет ни малейшего интереса к журналистике. А раз нет запроса, то нет и предложения. Вы согласны с этим?

–​ В какой-то степени да. Но мне кажется, что это общемировая тенденция. И связана она с развитием интернета. Зрители во всех странах все больше уходят от информационного телевидения. Зрители ищут то, что им нужно в интернете. Наверное, телевидение умирает.

– В России у телевизионной журналистики есть какие-то шансы на воскрешение?

–​ Телевидение и телевизионная журналистика живут вместе со страной, меняются вместе со страной. Если в стране происходят изменения, то меняется и журналистика. Что будет дальше? По-моему, в этой ситуации загадывать невозможно.

– Стремление государства контролировать СМИ – это одна из причин, по которой современную Россию принято сравнивать с Советским Союзом. Вы пожили в СССР, пожили в новой стране. Можете сказать, что новая страна похожа на СССР в том, как она относится к журналистике, к информации?

–​ Это, конечно, очень большое преувеличение. В СССР, я помню, была Большая советская энциклопедия. Когда кого-то выгоняли, убирали, то в энциклопедиях меняли и статью. Например, про Берию. И всем подписчикам энциклопедии присылали письмо, в котором содержалась новая статья. Более того, там содержалось лезвие бритвы, чтобы аккуратно вырезать и вклеить новую. Вот как было в Советском Союзе. А сейчас, господи, что такого по сравнению с тем, что было? Когда я начинал работать на радио, мне рассказывали, что на выходные все пишущие машинки забирали из редакции и прятали их в комнату, комнату закрывали и опечатывали, чтобы не дай бог кто-нибудь что-нибудь не напечатал. Так что мы сейчас живем, можно сказать, в раю.

– После стольких лет работы в новостях как вы видите коллективную память нашего народа? У вас вот не сложилось впечатления, что новости полностью повторяются каждые два-три года: меняются только имена и названия?

–​ Кто-то сказал, что новости – это события, которые происходят снова и снова, только все время с разными людьми. Это действительно довольно повторяющаяся вещь. За много лет, кажется, уже произошло все, что только возможно. Насчет коллективной памяти… народ постепенно накапливает эту память из того, что происходит, из того, что было, сравнивая давние истории с недавними событиями. Новости здесь лишь небольшая часть общего процесса. Сюда входит и литература, театр, кино, экономика, культура. Вся наша жизнь формирует коллективную память.

– За какой срок люди полностью забывают прошлое? Пять лет? Десять? Пятнадцать?

–​ Это зависит от человека. К некоторым Альцгеймер приходит раньше. Я думаю, что каждое новое поколение забывает то, что было раньше. Каждое новое поколение не знает того, что происходило в то время, в которое оно не жило. Если ты не жил, то не поймешь. Никакие книги не помогут понять. Люди плохо представляют то, как жили их родители.

– Когда ведущие новостей вообще перестанут быть нужны?

–​ А вот это, я думаю, не произойдет никогда. Даже если телевидение умрет, то это в другой форме будет существовать в интернете. Все равно нужен человек, который рассказывает новости, представляет новости, выбирает из бесчисленного количества событий то, что наиболее важно и интересно. Всегда нужен модератор.

– Тамада.