"Они не должны уйти!" – с этими словами солдат гвардейской стрелковой кавалерийской дивизии Отто Рунге поднял винтовку и нанес арестованным несколько ударов прикладом по голове. Мужчина позднее пришел в себя, женщина оставалась без сознания. Их бросили в грузовик. По дороге остановились, мужчине приказали выйти из машины. Когда он сделал несколько шагов, в него выстрелили, он упал. Женщину добили в автомобиле – молодой офицер по имени Герман Сушон выстрелил ей в левый висок. Тело выбросили в близлежащий канал. Дело было в Берлине ровно сто лет назад, в морозный день 15 января 1919 года.
Убитые были лидерами "группы Спартака" – леворадикальной организации, поднявшей парой недель ранее вооруженное восстание против правительства новорожденной Германской республики.
ЖЕРТВЫ
- Карл Либкнехт (1871–1919) – немецкий политик, левый социал-демократ. Сын одного из основателей немецкой социал-демократии Вильгельма Либкнехта. Депутат рейхстага, активно критиковал милитаристскую политику, подобно Ленину, призывал солдат "обратить оружие против своих классовых врагов". В 1916 году приговорен к заключению по обвинению в госизмене. После поражения Германии в Первой мировой войне освобожден социал-демократическим правительством. В январе 1919 года возглавил восстание против своих бывших однопартийцев, добиваясь установления в Германии власти советов.
- Роза Люксембург (1871–1919) – уроженка Польши (той ее части, которая тогда принадлежала России). Дочь торговца лесом, в юности увлеклась социалистическими идеями. С 1898 года жила в Германии, была одним из лучших публицистов и ораторов социал-демократической партии. Автор ряда теоретических работ. В 1915–1918 годах – в заключении. Приветствовала большевистскую революцию в России, но вскоре начала критиковать политику Ленина и Троцкого: "Без свободных выборов, без неограниченной свободы печати и собраний, без свободной борьбы мнений жизнь отмирает, становится только подобием жизни".
К 12 января 1919 года после нескольких дней уличных боев в Берлине сопротивление левых радикалов было подавлено. Правительству удалось добиться этого, пойдя на союз с фрайкорами ("добровольческими корпусами") – военизированными формированиями, состоявшими в основном из ветеранов войны крайне правых политических убеждений. Либкнехт, Люксембург и другие лидеры "спартакистов" ушли в подполье, но вскоре были найдены и арестованы. 15 января их доставили в отель "Эден", где размещался штаб одного из крупнейших фрайкоров, созданных на базе гвардейской стрелковой кавалерийской дивизии.
УБИЙЦЫ
- Вальдемар Пабст (1880–1970) – немецкий офицер и правый политик, ветеран Первой мировой. В 1919 году – командир подразделения, задержавшего Либкнехта, Люксембург и Вильгельма Пика, будущего президента ГДР. Пик был отпущен после разговора с Пабстом, по одной из версий – выдав ему некую важную информацию. После убийства левых лидеров Пабст бежал в Австрию, вернувшись на родину уже при Гитлере. В НСДАП, однако, не вступил, называя себя католиком и фашистом, но не нацистом. Сделал карьеру в оружейном бизнесе. Об убийстве Либкнехта и Люксембург говорил: "Это было сделано в интересах Германии".
- Отто Рунге (1875–1945) – единственный из участников убийства, кто был осужден. Отсидел два года. При нацистах реабилитирован и награжден премией. В 1945 году задержан советскими войсками, дал показания о событиях 1919 года. Умер под арестом.
- Герман Сушон (1895–1982) – немецкий морской офицер, впоследствии летчик, участник фрайкора. Ветеран Первой мировой. После январского убийства покинул Германию. Вернулся в 1935 году, вступил в люфтваффе, дослужился до полковника. В начале 1970-х годов подозревался в связях с неонацистской группой Хенгста, но осужден не был. О событиях 1919 года публично не вспоминал.
Гибель Карла Либкнехта и Розы Люксембург стала своего рода архетипом политического убийства ХХ века: порочность бессудной расправы над двумя политиками признавало даже большинство тех, кому никак не могли быть симпатичны идеи убитых. В СССР их фигуры превратились в своего рода великомучеников коммунистического "пантеона" – ирония истории, если учесть, насколько широко применялся политический террор самой большевистской властью.
О политическом насилии, о том, когда и почему для него создаются благоприятные условия и возможны ли они сегодня, Радио Свобода рассказал старший научный сотрудник Института российской истории РАН Владислав Аксенов.
– Карл Либкнехт и Роза Люксембург стали коммунистическими "святыми", в том числе в Советском Союзе, где в их честь, как известно, было названо множество самых разных объектов. Почему так случилось – несмотря на то что незадолго до смерти Роза Люксембург, о чем, может быть, широкой публике не очень хорошо известно, довольно резко критиковала политическую практику большевиков как диктаторскую?
– Это вопрос политики памяти. Любая власть нуждается в символах. Чем большим ореолом жертвенности этот символ, эта персона окружена, тем больше шансов на то, что она выполнит свои символические политические функции. Сама по себе практика политического террора и насилия была неразрывно связана не только с левым движением, с конкретными политическими партиями, но стала частью самой эпохи. И Европа, и Россия переживали общие проблемы в том, что касается социально-психологического положения, состояния умов. Тот политический террор, о котором мы говорим на примере хоть Германии, хоть России, стал во многом реакцией на насилие Первой мировой войны. Война закончилась в ноябре 1918 года, но озлобленность людей, дискредитация ценности человеческой жизни, конечно, сохранялась.
Озлобленность людей, дискредитация ценности человеческой жизни сохранялась
– В России, насколько я понимаю, традиция политического насилия существовала и до Первой мировой войны. Революционный террор с одной стороны, с другой – ответный террор властей, военно-полевые суды с их "столыпинскими галстуками", всё это началось задолго до Первой мировой.
– Так мы можем уйти очень глубоко в историю. Конечно, политический террор – сложное, многофакторное явление. Но мировая война была невиданным по масштабу массовым убийством. Она не могла не сказаться на настроениях самых широких слоев населения. В разных странах на авансцену стали выходить самые настоящие сумасшедшие, невротики, психи, а то и просто садисты. Некоторые историки эту эпоху называют "эпохой нервозности". Война очень сильно ударила по психике людей не только на фронте, но и в тылу. Особенно это заметно по ситуации в России 1917 года, когда на улицах крупных городов шли нескончаемые митинги, и нередко там выступали более чем сомнительные персонажи. Потом эти же личности, попадая в новые органы власти, начинают действовать по своим диким стандартам. Можно в качестве примера привести убийство Михаила Романова членом Пермской губЧК Мясниковым, человеком, мягко говоря, неадекватным. Сомнения в психологической адекватности вызывают убийцы царской семьи, и этот список можно долго продолжать – хоть на левом, хоть на правом фланге. Обстоятельства гибели Карла Либкнехта и Розы Люксембург также не оставляют сомнений в том, что у убийц имелась повышенная склонность к насилию.
– Разбить женщине голову прикладом, а потом ее застрелить, на это нормальный человек вряд ли способен.
– Сначала избили просто, затем прикладом пытались добить, потом выстрелили в голову, потом бросили тело в канал. Явно люди получали от этого какое-то извращенное удовольствие. Но есть и другой момент: было бы неправильно сводить политический террор к действиям отдельно взятых людей с расшатанными нервами и психикой. Хорошо заметно на примере гражданской войны в России, что насилие зарождалось снизу, в широких массах. Уже в феврале 1917 года в Петрограде и Кронштадте толпы обывателей устроили самую настоящую охоту за городовыми и офицерами. Бессмысленно искать, кто первым дал отмашку или бросил боевой клич – бить пособников царского режима. Идея расправы с внутренним врагом давно витала в воздухе. Ее корни мы обнаруживаем еще в 1915–16 году, когда сама царская власть понимает, что война затягивается, идет не так успешно, как хотелось бы. Начинаются поиски виновных, публике бросают кость – внутреннего врага, шпиона. Возникает массовый психоз, шпиономания. В конце концов этих шпионов начинают искать уже среди членов самой императорской семьи и приближенных.
Начинаются поиски виновных, публике бросают кость – внутреннего врага, шпиона
– Распутин, так называемая камарилья, слухи о якобы имеющемся у царицы телефоне прямой связи с германским императором...
– Да. Причем если, допустим, сами организаторы убийства Распутина тем самым хотели спасти монархию в целом и императорскую семью в частности, то другие деятели тогда полагали, что нет, что Распутин, императрица, император – это все звенья одной цепи. В этом смысле власть тоже оказалась причастна к запуску маховика насилия снизу.
– Но мне кажется, что у власти иногда и выбора-то особого нет. Люксембург и Либкнехт были убиты в результате подавления восстания ультралевых, спартакистов так называемых, в котором они участвовали. Восстание подавили с санкции социал-демократического правительства, которое пошло на союз с крайне правыми, с фрайкорами. Это то, чего не сделал, насколько я понимаю, Керенский в 1917 году, который, наоборот, рассорился с Корниловым, с русскими правыми, и в результате получилось то, что радикальные левые, то есть большевики, пришли к власти. В одном случае демократическая власть натравила "псов войны" на своих политических противников, в другом – нет. В первом случае демократическая республика устояла, во втором – нет.
– Вы правильно заметили, что власть оказывается в какой-то момент сама заложником ситуации. Продолжая тему массового насилия снизу, скажу, что действительно революция 1917 года оживила страх перед толпой, охлосом. На протяжении 1917 года постоянно возникали слухи, страхи относительно грядущих погромов, только теперь не по национальному, а по классовому признаку. Большевики 3–4 июля 1917 года, спровоцировав, как потом это называли, первую пробу сил, очень сильно напугали Керенского, который пошел на союз с Корниловым. Но потом Ленин бежал, Троцкий оказался в тюрьме, казалось, что партия большевиков обезглавлена. И тут Керенский допускает стратегическую ошибку: он решает, что теперь наибольшая опасность для него исходит со стороны правых. Это такой политтехнологический подход, он и сегодня существует, когда историю рассматривают как шахматную партию. Нет, история – это не шахматная партия, здесь слишком много неизвестного, случайного, стихийного. В истории российского террора мы можем видеть, как революционное насилие заходило намного дальше, чем могли себе представить большевики, левые эсеры или анархисты. Можно в качестве примера вспомнить убийство депутатов Учредительного собрания от кадетской партии Шингарева и Кокошкина 7 января 1918 года.
Это важный момент. Время и события слишком стремительно развивались в эту эпоху, строить прогнозы тогда было намного сложнее, чем мы можем сейчас себе представить. Но в целом, конечно же, некая логика просматривается. Большевики были заинтересованы в терроре, он им был политически необходим вне зависимости от степени угрозы со стороны антибольшевистских сил. В течение всего 1917 года партия большевиков была в положении постоянно догоняющих. В рабочей среде большей популярностью пользовались меньшевики, не говоря уже о крестьянских массах России, где первенствовали эсеры. Поэтому для победы большевикам нужно было действовать на опережение ситуации, предпринимать рискованные авантюры. Упомянутая авантюра в июле 1917 года чуть не закончилась для партии ликвидацией, а вот другая авантюра, в октябре 1917-го, наоборот, привела их к власти. И для ее удержания большевикам необходимо было не только пообещать крестьянам землю, рабочим – фабрики, солдатам – мир, но и необходимо было удовлетворить некий массовый запрос на насилие, который демонстрировался на низовом уровне и в форме самосудов, и в актах более сознательного политического террора. То же убийство в январе двух депутатов-кадетов: убийцы были арестованы, но следствие в итоге прекратилось, а с сентября 1918 года большевики уже открыто провозгласили курс на начало красного террора.
Итого: конечно же, политический террор той эпохи, еще раз подчеркну, хоть и очень прочно связан с периодом Первой мировой войны, но в целом оказывается очень сложным явлением, в котором переплетаются разные – действия отдельных психов, садистов, как тоже сынов этого времени, и массовые процессы, поведение толпы, и, наконец, выбор дальнейшей политической стратегии теми или иными политиками или государственными лидерами.
– Вы произнесли одно очень интересное выражение: "массовый запрос на насилие". Этот запрос существует в той или иной мере всегда в обществе или он проявляется именно в "эпоху нервозности"? Насколько высок данный запрос сейчас? Последние новости из разных стран довольно тревожны: только что в Польше убит популярный мэр Гданьска Павел Адамович, несколькими днями ранее в Бремене неизвестные напали на местного политика из правопопулистской партии "Альтернатива для Германии" Франка Магница. Как обходится с оппозиционными манифестантами российская полиция, хорошо известно – это, конечно, не террор в прямом смысле слова, но, безусловно, насилие на политической почве. Тревожно.
В любой революции всегда виновна власть, которая не смогла договориться с обществом
– Сто лет назад мировая война, как мы уже говорили, запрос на насилие, если так можно выразиться, обострила. Что касается современности… В конечном счете в любой революции всегда виновна власть, которая не смогла договориться с обществом. Революция, в отличие от переворота, всегда начинается с социального взрыва, в котором участвуют представители разных социальных слоев. Конечно, мы и до Первой мировой войны можем обнаружить группы общества, в которых этот запрос существовал, но в таких масштабах он проявляется именно в 1917-м и последующих годах. Сегодня, мягко говоря, в отношении российской власти также зреет недовольство, но говорить о том – а эти вопросы часто задают, – случится ли революция и когда, историки не могут, мы не предсказатели, не хироманты. Революция, как правило, явление иррациональное, стихийное. Для нее созревают объективные закономерности, но очень часто некий случай, условно говоря, кем-то брошенная спичка начинает необратимый процесс. Скажем, в ноябре-декабре 1916 года, это хорошо прочитывается по дневникам современников и даже по периодической печати, мало кто сомневался в том, что революция произойдет в очень скором времени, но в какой день, в каком месяце она случится, никто не мог сказать. В феврале в Петрограде именно так сложились обстоятельства, что произошел социальный взрыв. Как оно будет в наши дни, поживем – увидим.
– Розе Люксембург принадлежит известный и довольно неожиданный для леворадикального политика, которым она была, афоризм: "Свобода непременно предполагает свободу для тех, кто мыслит иначе". Это можно считать рецептом для общества, как не скатиться к насилию? Мы сейчас, это общеизвестно, живем в своих "социальных пузырях", общаемся в основном с людьми, которые мыслят более или менее схоже с нами. Нужно общаться с теми, кто мыслит иначе, иначе мы друг другу в глотки вцепимся?
– Этот афоризм Розы Люксембург определяется ныне модным словом, несколько, наверное, даже немного дискредитированным – толерантность. Другое дело, что все равно существуют границы этой толерантности. Можно ли быть толерантным к убийствам, к насилию, к фашизму, в конце концов? Но в целом терпимость и спокойствие – это, конечно, то, что может предотвратить какие-то очень трагические последствия, – считает российский историк Владислав Аксенов.
