Гитлер, Путин и все-все глазами некропсихотерапевта

Философы Жюли Реше и Максим Горюнов написали статью о фашизме внутри нас. Речь шла о неверности представления, что фашизм – не свойственное нормальному человеку качество, которое обнаруживается лишь в людях – носителях зла. Реше и Горюнов утверждают: фашизм естественно существует в человеке, и попытка считать себя свободным от него и находить его в окружающих и есть проявление фашизма, которое дает оправдание возможному уничтожению других людей.

Это полемическая и неприятная для читателя позиция, и ее можно расценить как оправдание зла: фашизм присущ каждому, возложить ответственность на другого не получится – а значит, придется проявить понимание к любому носителю зла. Вызывать полемику – творческий метод Реше, которая ставит своей целью убийство стереотипов.​

​34-летняя Жюли Реше представляется "философом и некропсихотерапевтом", ассоциирует себя с Сократом и, натурально, живет с дочерью на острове в Средиземном море. "Некропсихотерапия", как Реше ее описывает, – это занятия философией, с помощью которых создаются "освобожденные от стереотипов представления о себе и мире".

​Утверждается, что противостояние стереотипам – процесс веселый. Реше и правда часто смеется во время интервью. Ее речь довольно сложна и порой требует толкования. Так, фашизм, о котором пишут Реше с Горюновым, скорее всего, понимается не как идеология диктаторского режима, утвердившегося в свое время в Италии, и не как неточное, но широко распространенное обозначение нацизма в Германии, но как психологическое состояние, позволяющее одним людям убивать других. Объясняя мысль о "фашизме внутри нас", Реше говорит еще более рискованные вещи в процессе обсуждения тезиса о человечности Гитлера:

– Когда мы определяем что-то как безусловное зло, мы автоматически определяем себя непричастными к нему, и в этом проблема. Речь не о том, что каждый – фашист в душе (хотя это правда), а скорее о том, что проводить делинеацию (здесь – разделение) нефашистов и фашистов означает скатываться в бесконечный поиск зла вне себя, назначать кого-то представителем зла. Закон Годвина, который в первую очередь касается виртуального общения, гласит: любая беседа с почти стопроцентной вероятностью закончится сравнением оппонента с Гитлером и нацистами. Закон работает и в невиртуальном общении. А назначая кого-то фашистом, мы обезличиваем оппонента, убираем из человека любую амбивалентность (двойственность) и оправдываем возможность его уничтожения. Опасность в том, что мы усвоили этот способ обезличивания. С этим мы [в статье] и пытаемся бороться. Если каждый человек – фашист и при этом у людей есть другая сторона – они человечны, то и у Гитлера есть другая сторона – он тоже человечен. Он тоже любил женщину, был романтиком, любил животных, был вегетарианцем: вещи, которые мы ассоциируем с чем-то присущим человеку, который не может быть фашистом. В Гитлере это есть, и придать его образу амбивалентность – значит обезвредить тенденцию использовать этот образ, когда нужно кого-то обесчеловечить. Может казаться, что я оправдываю Гитлера, когда говорю: есть надежда на то, что не каждый плохой человек абсолютно плох, он так же и хорош. Но на самом деле за этим стоит другая мысль: наша собственная человечность не гарантирует, что в определенных обстоятельствах мы не станем злом, не станем Гитлером. То, что мы любим животных, детей, собачек, не гарантирует того, что в определенных условиях мы не станем злом.

♦

Позицию Реше можно критиковать с разных сторон. В ответ на замечание, что невыносимо вести беседу о кошечках, пейзажах и прочих признаках человечности применительно к Гитлеру, убившему невероятное количество людей, она говорит, что Гитлер и фашизм – явления исторически проанализированные, которых мы уже "не так боимся". Обсуждение Гитлера она считает возможностью обойти двухмерность дискуссий на актуальные темы. Здесь Реше может ошибаться: привлечение Гитлера в дискуссию вряд ли облегчает понимание ее мыслей, память об ужасе содеянного им остается мерилом злодейства в настоящем (и далеко не только в пропаганде) и будет оставаться в обозримом будущем.

Более того, когда она говорит о возможности "понять" Гитлера, существенная часть читателей текста, не исключено, просто прекратит чтение. Подобная реакция вероятна, даже если избегать столь токсичных фигур прошлого и обращаться к куда более гуманной современности. Для многих читателей Реше, носителей либеральных и проукраинских взглядов (она родом из Украины), злом является Владимир Путин. Реше в одном из своих текстов пишет:

"Даже безусловно порицаемое мной – домашнее насилие, измена, обман, мизогиния, любовь к Путину – может быть оправдано, если в достаточной степени вчувствоваться в других: разделить с ними их систему ценностей, понять их слабости и учесть их обстоятельства. Это говорит о том, что аморального человека, который был бы на стороне зла, – не существует".

Установки Реше можно критиковать и с других позиций. Российская пропаганда, рисуя образы врагов, часто прибегает к сравнению с фашистами. Однако в случаях, когда надо парировать обвинения в адрес российских властей, пропаганда переходит от абсолютизации зла к его относительности и использует тезис "у них то же, что и у нас": мол, обвиняющие Россию в различных грехах сами не очень хороши. Это близко к отказу от разделения на плохих и хороших, который следует из философии Реше. Она признает в этом двойственность, которая в чем-то совпадает с ее позицией, но говорит, что по сути это противоположные вещи. Она так объясняет появление текста о фашизме:

– Многие называют Путина Гитлером. Мне кажется это неправомерным: когда мы боимся [Путина] и пытаемся ему противостоять, сравнивая с Гитлером – инстанцией абсолютного зла, мы концептуально декларируем его серьезность [как источника зла]. А к Путину нужно относиться наоборот. Разговор о Гитлере – способ говорить о современности обходным путем. Обсуждая Путина, мы сразу попадаем в сформированную систему, где сразу понятны и те, кто против Путина, и те, кто за него. Говорить о Гитлере, имплицитно предполагая, что мы говорим о современности, – обходной путь, где сохраняется пространство для переосмысления ситуации по-иному. Современная ситуация, особенно противостояние Украины и России – это режим чрезвычайного положения, когда все перепуганы и на веру принимают какие-то положения. Написать не о Путине, а о Гитлере было возможностью выйти из режима чрезвычайного положения, поговорить об аспектах, которые мы не могли бы обсудить внутри дискурса Путин/анти-Путин. Текст о фашизме в какой-то степени был квазиполитическим действием. Я из Украины, Горюнов – из России. Текст – о противостоянии двух стран, когда сработал закон Годвина, когда для русского украинец стал фашистом, а для украинца – русский.

Мы перешли на личности. Выйти из этой ситуации очень сложно. Закон Годвина не в том, что кто-то обвиняет в фашизме другую сторону, а в том, что так работает фашизм: образ Гитлера как оправдание уничтожения. Называя кого-то фашистом, мы оправдываем возможность его уничтожить. Выход из противостояния, наверное, – признание, что мы все фашисты. Нужно понимать, что фашизм, который мы изобличаем, – это скорее злая природа [человека] в шаламовском понимании. Шаламов, который прошел лагеря, видел, во что может превратиться человек в определенных условиях, почти без исключения, и это "почти" – везение. Если ты не убиваешь за еду, тебе просто повезло. Фашист – человек злой не потому, что он плохой по своей натуре. Злость – это рвение выжить. В психологии, нейробиологии агрессия, злость – это не какое-то негативное чувство, это скорее эволюционный механизм, который позволяет нам при необходимости аккумулировать силы, когда нужно побороть врага. Человек способен на такой уровень выживаемости, на который не способно никакое другое существо. Он зол не в смысле "плох", а в том смысле, что он подстраивается и может стать в определенной ситуации кем угодно, в том числе тем, что мы называем фашистом, воплощением зла. Но в то же время он может стать чем-то героическим и прекрасным.

– То есть, исходя из ваших убеждений, любой человек, если его поставить в невыносимые условия, станет злом, будет убивать за еду или ради выживания? Но мы знаем в истории праведников, которые не готовы были это делать. Есть, например, христианство, которое прямо говорит этого не делать.

– Ужас фашизма не в том, что кто-то сверху приказал всем быть плохими, стать злом и убивать других, а в том, что что-то случилось с людьми, они попали в ситуацию, когда стали злом. Это доказывает, что человек может им стать, и я действительно думаю, что любой человек может таким образом приспосабливаться к ситуации в определенных условиях, – не нужно думать о себе слишком хорошо. Разговором о человечности Гитлера я пыталась показать, что наша собственная человечность ничего не гарантирует. Шаламов с опытом лагерей показывает, что [на это способен] любой человек, интеллектуал, хотя для священников он делал исключение, говоря, что большинство из них как-то держались, – то есть это действительно механизм, который помогает сохранить человеческое подобие. Но это очень маленький процент людей. Мне кажется это скорее везением – что у человека выработан защитный механизм, который не давал полностью потерять человеческое лицо. Но еще мне кажется, даже под такого человека можно подобрать обстоятельства, когда он сломался бы. Эта мысль достаточно полезна: быть осторожным с собой, критически относиться к себе, к своей человечности, не быть до конца в ней уверенным.

Исторический опыт показывает: когда возникает фашизм, очень мало людей удерживают себя от того, чтобы не стать частью этой системы. Это проблема целого народа, целого исторического периода. Есть термин "синдром И", его ввел нейрофизиолог Ицхак Фрид в 1997 году. "И" – первая буква английского слова "зло" (evil). Синдром показывает, как в сознании человека, который ранее не был склонен к насилию, происходит перемена, когда он становится убийцей. Приблизительно у 10 процентов людей, которых он исследовал, был механизм, блокирующий эту перемену, не дающий выработать привычку к убийству. На самом деле человек построил культуру благодаря тому, что способен приспосабливаться, выживать, менять себя. Человек очень пластичен, и эта пластичность имеет как ужасную сторону типа фашизма, так и замечательную сторону типа всей нашей культуры. И культура, и фашизм – это актуализация одной и той же пластичности, неопределенности того, что такое человек, отсутствия у человека истинной человеческой природы.

♦

Жюли Реше – имя, изобретенное ею самой, короткая версия Юлии Решетниковой. Она родилась на западе Украины, окончила университет Шевченка в Киеве, училась в Киево-Могилянской академии – на философа и культуролога, потом окончила аспирантуру в Словении у научного руководителя Аленки Зупанчич (ученицы Алена Бадью и Славоя Жижека). Сейчас Реше – директор Института психоанализа Глобального центра передовых исследований.

В прическе Реше чудится что-то украинское, однако она говорит, что старается как можно меньше себя ассоциировать с Украиной: "Философ не может быть патриотом или националистом, потому что лишает себя возможности критически осмыслить свою страну". Отсюда и выбор имени (стороннему человеку придет в голову, скорее, Франция), и выбор тематики. Реше не хочет специализироваться в своей работе на темах, связанных с Украиной или Россией, считая такой путь в международной карьере унизительным: "Обезьян из джунглей просят рассказать как очевидцев, что у них там происходит". При этом Реше считает патриотичной идею того, что уроженка Украины добивается чего-то на не связанной с Украиной почве. Она также ссылается на Горюнова, находящего в ней нечто украинское: стремление к свободе, "это ему кажется более свойственным людям из Украины, чем из России".

Идеи Реше в приложении к российско-украинскому конфликту могут вызывать отторжение у обеих сторон. Украинцы, например, сочтут, что она оправдывает россиян. "А с той стороны будут считать, что я оправдываю эту", – подтверждает она:

– Это большая проблема, люди напуганы и ищут в других врага. И всегда найдется повод обвинить [других] в фашизме. Это действительно страшно, потому что больше нет оснований для диалога. Когда в тебе каждый подозревает врага, что бы ты ни сказал, он найдет причины утвердиться в такой оценке тебя. Когда разгоняют массовые… – по-украински есть хорошее слово "заворушення", что значит какое-то движение, а по-русски это "беспорядки" почему-то, – то силовики людей рассредотачивают. Когда люди рассредоточены, они не представляют угрозы. То, что сейчас происходит, – это рассредоточение, невозможность вести диалог из-за этого подозревающего взгляда. Я оказываюсь в очень невыгодном положении, потому что задача философа – скептицизм, философ должен сомневаться. А каждая сторона может сомневаться во мне, подозревать в чем-то – я для этого идеальная фигура. Но я все равно вижу свою задачу в том, чтобы пропагандировать скептицизм – плюс грамотность и образование. Сомнение в очевидном, в установленных способах мышления, которые мы применяем к повседневной жизни, к политической реальности, – должно существовать. Без этого пропадут мышление и способность к диалогу, способность построить новый дискурс. Дискурс, который сложился в противостоянии Украины и России, за Путина/против Путина, – это Путин во многом и есть. Можно сказать, Путин – результат тех, кто ему противостоит. Вся эта машина движется за счет подпитки от тех, кто против. Но это сложный подход, поскольку говорить, что ты не за Путина и не против Путина, – это способ толерировать (делать приемлемым, терпимым) ужас существующей власти.

​– Из вашего тезиса об отсутствии абсолютного зла следует: если прочувствовать злых людей, мы сможем их понять, если поймем, мы их не осудим, – и дальше каждый может делать, что хочет. Это относится и к Путину – получается, понять и оправдать нужно и его действия в отношении Украины.

– Я не говорила, что нужно понять, я говорила, что можно, хотя и сложно. Мне как психоаналитику приходится работать с людьми, которых нужно понимать несмотря на что угодно. Я скорее речь веду не о Путине, а о человеке, который за Путина. Путин – собирательный образ. Нет никакого Путина, есть администрация президента, Совет безопасности, которые в большей степени режиссируют происходящее. Путин – еще и огромное количество людей, которые его поддерживают. Проблема в том, что выступать против Путина – это выступать и против этих людей. В отношении них тоже происходит обезличивание, когда те, кто против Путина, интеллигенция, называют их жертвами пропаганды. Пропаганда не может построить такую систему, не нужно так унижать людей. Называя кого-то "ватой", мы вызываем со стороны людей, поддерживающих Путина, раздражение, и оно обоснованно – мы их обезличиваем, воспринимаем как недолюдей. Проблема в том, как выйти из противостояния "за Путина/против Путина". Это в первую очередь противостояние людей, не политических сил. Найти основания для диалога и в то же время не толерировать тираническую власть, ситуацию, когда существует тиран, – это сложно.

♦

То, что говорит Реше, близко к тезису, что это не Путин создал (пропагандой и другими средствами) российское общество в его современном виде, но сам является его продолжением, выражением взглядов значительной его части. Однако предложение одновременно "проявить понимание", но "не создавать терпимость к этому" – сложно для понимания и выполнения. Реше говорит: "Путин – воплощение какой-то потребности. Путин, которого создавал Глеб Павловский, Путин либеральных взглядов, даже проевропейский – это совершенно не то, что мы видим в его образе сейчас".

В представлении Реше (тут она ссылается на текст журналиста Петра Померанцева 2011 года о России времен Владислава Суркова), Россия стала постмодернистским театром, срежиссированным окружением Путина: "Нет нарративов, сформированных человеком, и их можно задавать". Но это постмодернизм, который отменяет сам себя, продолжает она, и когда [у постановщиков театра] появилось осознание, что Россия – плод их режиссерской работы, они почему-то стали использовать старые шаблоны: православные ценности, утраченное величие: "ДНР, в частности, – постановка из давно утраченной реальности". Отношение к власти внутри этого постмодернистского театра сохранилось, она понимается в России как нечто сакральное, и постмодернистский театр превратил достаточно либерального правителя в тирана. "Наверное, какой-то запрос снизу был, не берусь судить. Путин как царь – это старые шаблоны", – говорит Реше:

– Русский человек удивителен тем, что очень гибок, может приспособиться ко всему, жить при тиранической власти, как-то лавировать. Но эта способность русского человека к гибкости, к выживаемости, к постмодернизму могла бы быть использована радикально другим образом – как актуализация прогрессивных трендов, чего-то непривычного, нетрадиционного, пусть и устрашающего новизной и неизведанностью. Зачем отыгрывать старый сценарий? Искусственный интеллект, биткоины, онлайн-образование – весь новый мир, от которого Россия почему-то защищается и не дает в себя впустить. Виртуальные сети, интернет создали новый мир, который Россия использует лишь для пропаганды чего-то очень архаичного. Если бы ее способность к пластичности просто перевести в другое русло, запустить на эту платформу что-то радикально другое, современное – было бы намного интереснее.

​– Кто и как бы мог это делать? Например, десантировать философов, которые практикуют некропсихотерапию, в российские города – это помогло бы?

– Не знаю, честно говоря. И вообще философ не должен отвечать на вопрос, что делать. Мое дело – сомневаться в очевидном. И здесь важен не вопрос "кто" – потому что тогда мы снова мыслим в категориях личности, которая чем-то руководит, – нужны процессы. Человека формирует среда. Нет никакой личности, которая дана сверху, она сформирована обстоятельствами. Изменить ее можно, изменив обстоятельства. Система должна быть преобразована: законы, суд, которые должны работать. Это, конечно, упирается в проблему образования и науки, всего, что мы почему-то считаем второстепенным, когда идет речь о политике.

♦

Вопрос, создает ли человека среда или личность дана сверху, мы обсуждаем на собственном примере Реше. (Это важно и в контексте обсуждения фашизма внутри нас: действительно ли он является лишь функцией обстоятельств). Если исходить из мнения Реше, что личность формируют обстоятельства, то как объяснить, что какая-нибудь подруга ее детства, выросшая рядом с ней в сходных условиях, так и осталась жить в родном городе, а Реше – уехала?

– Мне повезло, я стала читать книги.

​– Что это за "повезло"?

– У меня семья очень далека от интеллектуальной среды, и в такой ситуации это просто везение – читать книги. У меня был учитель истории, который сказал: "Чтобы вырваться, человек может либо вычитаться, либо выучиться". У меня всегда было желание вырваться куда-то, физически – в другую страну, в другую среду. Оказалось, такое пространство – книги. Это тоже общение. Если у тебя нет единомышленников, то у тебя есть книги, которые можно читать. Желание вырваться куда-то меня преследует всю жизнь. И ты всегда вырываешься сам из себя: ты сформирован средой, и вырваться – это желание преодолеть собственные устоявшиеся способы мышления. Философия – это не убийство (хотя у Сократа это в какой-то мере так, он в других убивал то, что считал неистинным), это самоубийство: ты отрекаешься от ставших родными способов мышления (а это и есть ты), убивая свою сложившуюся идентичность. В идеале движение философской мысли и должно быть таким: ты что-то думаешь, потом в этом сомневаешься и убираешь, убивая какую-то часть себя. У меня так происходило со многим: например, моя критика психоанализа, философской среды, в которой я сформировалась (Жижек, Аленка Зубанчич), – все это было мне дорого, но я не могу остановить движение, желание вырваться куда-то еще. Вообще Жижек легитимизировал это, сказав, что ученик должен предавать своего учителя, поэтому здесь следую его наставлению.

♦

Желание "вырваться", которое описывает Реше, кажется очень важным. Это идущий изнутри, мощный и определяющий всю ее жизнь мотив. Непонятно, как соотнести его с представлением, что личность – не заданность, а процесс. О происхождении желания "вырваться" Реше говорит, что оно – откуда-то из детства: "Наверное, биологическая предрасположенность, но в основном мне кажется это везением – то, что я стала читать книги. Условиями можно воспользоваться или не воспользоваться". Кажется, что она не допускает, что это каким-то образом было задано в ней:

– Я уверена, что нет [заданной] личности, которая разворачивается [по мере жизни]. Путь к "самому себе" – абсурдная идея. Нет никаких "нас самих", мы во многом сформированы средой, опытом, книгами, которые читаем. Гештальт-психология понимает, что личность – это невроз, [в отличие от представления] популярной психологии о существовании развитой, гармоничной личности, когда нам [ставится задача] найти "истинного, подлинного себя". Это отголосок христианского мышления: есть душа человека, которая неистребима, вечна, индивидуализирована и сохраняется после смерти физического тела. Мое понимание взросления – не "раскрытие подлинной личности", а личность как наслоение отклонений, травм, формирование специфического невроза, результат деструктивных процессов.

– Какую роль играет счастье, является ли стремление к нему мотивом? Например, связано ли ваше желание "вырваться" с тем, что вы в данный момент несчастны и стремитесь к счастью?

– Нужно сначала обозначить, что мы называем счастьем. Обычно оно ассоциируется со стандартными формулами типа "гармоничных отношений".

​– У каждого человека свой набор представлений. У кого-то – красивые картинки из рекламы, у кого-то это связано с прочитанным в детстве. Но лично вы, когда хотели "вырваться", были несчастны? И считали ли, что, когда "вырветесь", будете счастливы?

– В таких терминах я не думала. Счастье относительно пластично. Мы называем счастьем удовлетворение от достижения цели, но цели могут быть разными. Нет никакой субстанции счастья, к которым популярные психологи предлагают привести человека. Я воспринимаю счастье как способ передышки на фоне несчастья. Абсолютное счастье недостижимо. На этом играют психологи, обещая, что ваша жизнь может быть счастливой. На самом деле, это передышка перед следующей борьбой.

– Хорошо, исключим счастье. Давайте вместо использовать словосочетание "доволен собой". Например, я в 20 лет нравился себе меньше, чем в 40. Это не одномоментное чувство и не зависит, как счастье, от предыдущего несчастья. Это представление о себе: "Довольный сам собой, своим обедом и женой". Стремление к этому является мотивом? Вы сейчас больше себе нравитесь, чем в 14 лет?

– В 20 лет не нравилась сама себе трехлетней давности. Когда читала что-то написанное мною за три года до этого, казалась себе совершенно идиоткой. С тех пор дистанция, когда я себе не нравлюсь в прошлом, сокращалась. Потом мне не нравилось, как я думала и какой я была год назад. Теперь эта дистанция настолько сократилась, что я не согласна с текстами, которые написаны несколько месяцев назад. Это недовольство собой, наверное, настолько сократится, что на всякий случай недовольным собой следует уже быть и на будущее – если учитывать, что ты каждую секунду идиотка уже для себя завтрашней, и как бы ретроспективно задавать это недовольство. На самом деле движущая сила – недовольство собой, то, от чего пытаемся убежать. Довольство собой – неправильное для философа чувство. Есть, конечно, моменты передышки и счастья, удовлетворения, когда что-то достигнуто. Я его боюсь, пытаюсь от него убежать.

♦

Мы обсуждаем с Реше сходство ее философского кредо с подходом Сократа, известного, по описанию учеников, тем, что он смущал умы сограждан неприятными вопросами, демонстрируя им ложность их убеждений, вследствие чего раздраженные афиняне приговорили его к смерти. Реше гордится сравнением с Сократом: "Я действительно себя ассоциирую с его утверждением, что те, кто подлинно предан философии, заняты только одним – умиранием и смертью. Я как повитуха, которая помогает мышлению родиться. Раздражать людей, заставляя сомневаться в удобной для них форме мышления, – это закончилось для Сократа не очень хорошо, но это того стоит". Я утешаю Реше тем, что Сократ, несмотря на столь антиобщественный и вызывающий образ жизни, дотянул до 70 лет.

Про Сократа рассказывают, что некогда пришедший в Афины человек, умевший по лицу определять характер, отозвался о философе как жадном, гневливом и несдержанном человеке. Сократ, известный согражданам неприхотливостью и благодушием, неожиданно подтвердил слова пришедшего, сказав, что в юности был таким, но позже воспитал себя. Известен он был и тем, что впадал в оцепенение, слушая "демоний", внутренний голос, – видимо, это была существенная часть самовоспитания.

Реше, однако, считает невозможным сформировать самого себя: "Человек не приобретает знания из ниоткуда, это постхристианская концепция, когда божественные знания привносятся в голову человека". На вопрос, насколько сознательны изменения в ее личности, какую роль играет саморефлексия, она отвечает, что это сложно – сознателен или бессознателен такой процесс, но в любом случае, это процесс формирования личности на основании среды.

В фейсбуке посты Реше украшены симпатичным штрихкодом, но когда спрашиваешь, что им зашифровано, выясняется, что ничего: "Все так думают, но это просто красиво". Я замечаю, что Реше производит впечатление гармоничной личности – ее штрихкоды, тексты и внешность сочетаются. "Человек может быть доволен собой за то, что недоволен собой", – отвечает она:

– Для меня было проблемой научиться жить, наверное, как для любого взрослеющего человека. Жить, когда ты не стремишься к хеппи-энду, понимаешь, что тотальное счастье и гармония невозможны, жить в состоянии деструктивном, состоянии неудовлетворения. Это выработанная веселость. Относительная гармония на основании дисгармонии. Но это скорее наглость – быть довольным деструктивными процессами, не стремиться к чему-то гармоничному и какому-то банальному счастью.

Реше объявляет себя "дизайнером жизни". Обращаясь к потенциальным клиентам своей некропсихотерапии, она говорит: "Я не пытаюсь привести вашу жизнь в соответствие с устаревшим идеалом, я помогаю вам быть тем, кем я восхищаюсь", то есть становится мерилом.

Образ жизни самой Реше такой: она живет с дочерью в деревне на Кипре, где поселилась после учебы в аспирантуре в Словении: "Приехала к знакомым и осталась. Оказалось, здесь подходящие условия для работы вдалеке от всех – детский сад дешевле и лучше, есть возможность практиковать аскетизм, который оказался очень продуктивным. Мне здесь что-то нравится, что-то не нравится. Я все время планировала уехать, но никак не могу решиться куда".

Насколько можно понять, Реше нелегко далось учиться и растить дочь:

– Мне кажется, что я стала такой во многом благодаря дочери. Когда она родилась, мне хотелось продолжать заниматься философией и в то же время быть мамой, и мне казалось, что в таком режиме я проживу максимум год. Когда появляется ребенок, понимаешь, что твоя жизнь заканчивается, и пытаешься использовать минимальные ее остатки с максимальной пользой. Я в таком режиме существую до сих пор, хотя дочь теперь достаточно самостоятельная. Такой режим – когда твоя жизнь вот-вот закончится и нужно использовать время – оказался очень продуктивным для философа. Хотя сейчас все намного лучше, на всякий случай я из него не выхожу. Для меня Кипр скорее ассоциируется с аскетическим образом жизни, что довольно смешно, поскольку это курорт. Я живу в деревне, люди разговаривают на языке, которого я не понимаю, к морю я равнодушна, поэтому скорее для меня здесь – продуктивный дискомфорт, я могу сосредоточиться на работе.

♦

Реше говорит о пользе одиночества для размышлений, хотя "мышление – коллективный процесс", и замечает, что продолжает общаться с единомышленниками через сети. Она рассуждает об архаичности границ во времена интернета, архаичности определения человека через государство, в котором он живет. На возражение, что Сократ ощущал себя гражданином конкретного государства и трудно представить его вне Афин, Реше отвечает, что государство – форма социальной организации и теперь они могут быть другими, и приводит в пример биткойны как замену традиционной денежной системы. Древнегреческие полисы были городами с несколькими тысячами граждан, где все знали более или менее всех и могли принимать решения прямым голосованием. То, о чем говорит Реше, видимо, можно представить как виртуальные Афины. Она соглашается с таким образом: "Максимальная горизонталь [социального устройства], без вертикали".

Реше обращается к древнегреческой философии, и из ее слов следует, что ей ближе не концепция Парменида о неизменной стабильности мира, а представления Гераклита о мире-хаосе, в котором все течет, все меняется. Как уже говорилось, Реше считает своей задачей – учиться жизни в мире-хаосе. Это, очевидно, означает отказ от привычных социальных конструкций: стереотипов, традиционных представлений о власти и так далее:

– Традиционное сознание, с Богом, с вертикалью, когда власть имеет сакральную силу, – достаточно архаичное сознание. На смену ему пришло понимание себя как чего-то значимого, большей личной ответственности, горизонтальное мышление. Власть – это демократическая власть, это ты, твоя ответственность, то, что ты делаешь, никакая не вертикаль. Петр Померанцев говорит о различии, хоть и условном, между Майданом и Болотной. Майдан предполагал, что люди хотят изменить президента – и они это сделали. А Болотная играла в игру власти, сохраняя понимание ее как сакральной. Целью Болотной было показать: нас много, мы можем магически повлиять на кулуарную политику Кремля. Это различие горизонтального и вертикального мышления.

В ответ на вопрос, что должен делать философ в такой ситуации – бороться со злом в себе или пытаться улучшать общество, Реше говорит:

– Сложный вопрос. Я бы хотела ответить, что нужно менять себя, принимать новые идеи, вырабатывать новое понимание мира, где многое зависит от человека. Но если мы говорим о России, такая позиция может быть рассмотрена как позиция эскапизма: мы убегаем от проблемы, символом которой является Путин, говоря, что вся проблема в нас. Это толерирует власть. Здесь нужно что-то среднее, нельзя полностью игнорировать политическую систему и заниматься исключительно собой, надеясь, что это что-то изменит. Нужно как-то делать и то, и то одновременно.

Валентин Барышников

РАДИО СВОБОДА