Известный российский фотограф-документалист Олег Климов более трех месяцев прожил в психоневрологическом интернате (ПНИ), расположенном в глухой сибирской деревне в Красноярском крае. В результате появился фотопроект о жизни в "параллельном мире". О том, как живется людям по ту сторону забора и что чувствует человек, впервые в жизни увидевший себя на фото, Олег Климов рассказал корреспонденту "Сибирь.Реалий".
– Насколько я понял, вы жили на территории интерната в тех же условиях, что и его постоянные обитатели. Скажите – страшно не было?
– Там, конечно, очень разные люди, но говорить о какой-то опасности было бы неправильно. Многие пациенты не так уж сильно отличаются от нас с вами.
– В своих публикациях вы называете обитателей интерната "иностранцами". Это чтобы избежать слова "душевнобольные"?
– Так и есть. В России их около 300 тысяч человек, точно не знаю сколько. Это абсолютно другой мир, который существует параллельно нашему миру, и мы о нем практически ничего не знаем…
– Как был устроен ваш быт?
– Я жил точно так же, как все. Единственное отличие – мне выделили отдельную комнату. "Иностранцы" живут в комнатах по 3–4 человека. В остальном я придерживался распорядка интерната. Три раза в день питался. Вначале отдельно, в комнате для персонала и директора. Там у меня на столе были все столовые приборы: ложка, вилка, нож… Потом, когда я начал снимать портреты людей, я решил, что буду есть вместе с ними – так складывались более доверительные отношения. И уже на пятый день я заметил, что вилку и нож мне давать перестали. В ПНИ каждый ходит со своей ложкой – не знаю, почему так сложилось, но таковы правила. Я тоже стал ходить с ложкой в кармане…
Вообще, когда попадаешь в эту реальность, начинаешь во многом вести себя так же, как "иностранцы". Возникает так называемый обретенный синдром. Через две недели я почувствовал, что начал воспринимать окружающую действительность совершенно иначе. Стал понимать их юмор, их символический язык… У меня был товарищ, Павел Кыштымов. Я учил его фотографировать, и мы вместе с ним сделали фоторепортаж о жизни интерната. Так получилось, что он больше всех со мной общался. У него ДЦП, говорить он не может. Он издает какие-то звуки, всё объясняет руками. Через какое-то время я начал понимать его жесты.
Я проводил с ним психологические тесты – просил его нарисовать людей, которых знаю я, и которых знает он. Я давал ему бумагу, карандаш, он рисовал меня, одну девушку – пациентку интерната и директора. По рисункам было абсолютно ничего не понятно. Я подписал их, а через некоторое время вновь показал ему и спросил, кто из них кто. Он с легкостью назвал всех. То есть у них есть какая-то своя логика, которая недоступна нам…
– У "иностранцев" существует понятие личной собственности?
– Нет, абсолютно. Они как дети. Они не знают, что такое деньги, им неизвестен принятый в нашем мире кодекс поведения. Для них деньги – это как для большинства из нас биткойн. Мы толком не знаем, что это. На территории интерната есть магазинчик – типичная деревенская лавка. Они приходят, покупают там какие-то вещи в счет пособия, которое им дает государство. Часть этого пособия забирает интернат на их содержание, а часть они могут потратить сами. Это называется "отоварка". Продавец просто записывает на бумажке, на какую сумму они берут товар, – настоящих денег они никогда в жизни не видели. Когда человек выбирает положенный лимит, его перестают "отоваривать" до следующего месяца. Они не понимают, что сколько стоит, дорого это или дешево, хорошую вещь они берут или плохую. В основном покупают сладости: вафли, печенье…
Моему другу Павлу очень хотелось иметь шляпу. Я привез ему шляпу, потому что в магазине их не продавали. Джинсов там тоже не было, поэтому он забрал мои. За это я попросил его не мочиться у входной двери. Мой главный аргумент состоял в том, что разводы на снегу выглядят неэстетично. Он меня понял и больше этого не делал. Вообще, он выполнял все свои обещания…
– До вашего появления в интернате пациенты когда-нибудь видели фотографа?
– Нет. Более того, для меня было огромным удивлением, что ни у кого из них не было ни одной фотографии – ни собственной, ни чужой. Единственное исключение – одна пожилая женщина, у которой был один-единственный полустертый снимок.
Поэтому я предложил директору интерната сделать их портреты, чтобы они повесили их у себя в комнатах. Директор согласился, и мы сделали портреты всех жителей интерната – всего около четырехсот. Правда, у меня был конкурент – священник. Он предлагал везде вешать иконы. Они и так уже висели в некоторых корпусах. Вперемешку с Микки-Маусами и дельфинчиками – там стены раскрашены, как в детском саду…
Когда я показываю портреты "иностранцев" в нашем обществе, они вызывают шок. Но когда я показывал те же фотографии им самим, они узнавали себя и были счастливы. До этого они никогда в жизни не видели себя на фото. Возникает ощущение, что их личность стерта…
– Но нет ли для фотографа тут какой-то этической проблемы – ведь эти люди не понимают, что их фотографии увидит еще кто-то, вы публикуете их портреты без их согласия. Вроде бы мы все хотим как лучше – привлечь внимание к этому миру, но имеем ли мы право вторгаться в него вот так?
– Как я сказал, самим обитателям интерната эти фотографии и общение с фотографом, внимание к ним доставили много радости. Чисто формально они не могут давать разрешение на публикацию своих снимков по причине своей недееспособности. Это право делегировано директору интерната. У меня, конечно, было от него такое разрешение на фотосъемку и публикацию снимков. Но если говорить совсем откровенно, то я считаю такого рода "этичность" фикцией и даже некоторым ханжеством. Мы должны видеть этих людей хотя бы на фотографиях, если сегодня не готовы жить с ними рядом. И еще я совершенно уверен, что мои друзья из этого ПНИ, будь у них возможность самим принимать решение, были бы совершенно не против того, чтобы мир за пределами этого заведения увидел их лица и получил хоть какое-то представление об их жизни.
– Приходится все чаще слышать, что в ПНИ часто попадают вполне дееспособные, обучаемые люди, которые могли бы социализироваться, если бы их не держали там всю жизнь. Как вам показалось: такие люди были в ПНИ, где вы делали свой проект?
– Дело в том, что очень часто человек попадает в эту систему от рождения. И это самая главная и самая страшная проблема. Вход туда – рубль, а выход – два. Мать оставила младенца в роддоме, потом он попадает в дом ребенка, далее в детдом.
Очень трудно определить в раннем возрасте, есть ли отставание в умственном развитии или психические расстройства. Но когда он попал в эту систему, выбраться назад невозможно
А затем консилиум врачей решает, что с ним делать дальше. В ПНИ или оставить в детском доме? Как правило, очень трудно определить в раннем возрасте, есть ли у ребенка отставание в умственном развитии или какие-то психические расстройства. Но когда он уже попал в эту систему, выбраться назад невозможно. В ПНИ никто не будет никого ничему учить. Не станут даже пробовать "дотянуть" ребенка до нормального уровня. Во-вторых, возникает обретенный синдром, то есть постепенно ребенок становится "иностранцем", даже если консилиум врачей изначально принял ошибочное решение. И в-третьих, попадая в эту систему, человек автоматически признается недееспособным. А статус дееспособного у нас можно вернуть только через суд. И если у пациента интерната нет близких и родных, которые живут, скажем так, в нашем мире и которые реально захотят его оттуда вытащить, отстаивая его интересы в суде, шансов у него нет.
В интернате, где я жил, была одна девушка – на мой взгляд, абсолютно нормальная, ее не нужно изолировать от нашего общества. Ее звали Юля. История абсолютно типичная: мать отказалась от нее в роддоме, дальше детдом и ПНИ. Ее официальный диагноз "умственная отсталость в умеренной и слабовыраженной степени", насколько я помню. Что это значит, никто не знает на самом деле. Я могу так сказать и о себе, я испытываю нечто похожее утром, если накануне слишком много выпил.
Но есть одна проблема: Юля, в отличие от меня, всю жизнь прожила в этой "параллельной" реальности. И суд несколько раз принимал решение оставить ее в интернате. Ей не вернули статус дееспособной. Если вы до 18 лет жили в этой системе, какие у вас могут быть знания? Знания, как подать заявление в суд? Как пройти медкомиссию?
Я просматривал личные дела пациентов, и практически у всех написано
врачом: "необучаем". Но в этом есть огромная доля условности.
В интернате, где я делал проект, не было ни одного психолога, ни одного педагога, ни одного врача-психиатра
Лично мне, например, удалось научить двух даунов считать до ста, складывать и вычитать двузначные числа. Делить и умножать – нет, но сложение и вычитание они освоили. В интернате, где я делал проект, не было ни одного психолога, ни одного педагога, ни одного врача-психиатра. Есть люди, которые отвечают за быт, за поддержание каких-то минимально приемлемых условий жизни пациентов, но нет ни одного специалиста, который мог бы их обучить каким-то новым для них навыкам. В некоторых ПНИ формально существуют какие-то учебные классы, но реально там никто никого ничему не учит. Проще поставить диагноз "необучаемость"…
– То есть получить какие-то знания о жизни в нашем мире "иностранцы" могут только через случайные встречи с людьми из другого мира?
– В основном, да. Хотя, например, директор интерната под Красноярском, где мы делали фотопроект, показал, что можно что-то менять, даже находясь в системе. Его зовут Сергей Ефремов. Он был вообще очень прогрессивный директор – хотя бы потому, что меня туда допустил… При этом он вовсе не был похож на тех, кого мы сегодня называем "либералами" или "демократами". Он был достаточно консервативным человеком, но руководствовался как директор не только гуманизмом, но и простой человеческой логикой. Я не знаю ни одного пациента ПНИ, кто бы его не любил или имел к нему какие-то претензии. Когда он приходил в интернат, то пациенты всегда окружали его, обнимали.
Это было очень трогательно. Он, насколько мог, отвечал им взаимностью и всегда старался помогать. Устраивал какую-то самодеятельность, лекции, разные встречи…
Так вот, он провел очень любопытный эксперимент. Дело в том, что рожать "иностранцам" запрещено. Но отношения между мужчинами и женщинами случаются. И иногда они приводят к беременности. Тогда женщине делают принудительный аборт.
У них есть любовь, возникают серьезные отношения. И директор купил несколько деревенских домов, расположенных по соседству с ПНИ
У них есть любовь, возникают серьезные отношения. И директор купил несколько деревенских домов, расположенных по соседству с ПНИ. Он провел очень большую агитационную работу, пропаганду по использованию противозачаточных средств. И пары, которые влюблялись друг в друга, могли жить в этих отдельных домах. И это давало им большой шанс на адаптацию и переход в наше общество. Это была "нейтральная полоса" между ПНИ и нашей жизнью. Не знаю, продолжился ли этот эксперимент сейчас. Скорее всего, нет. Директора освободили от занимаемой должности, теперь там другой человек…
– За что его уволили?
– Думаю, как раз за этот эксперимент. И еще за дружбу с журналистами.
– Ваш проект – это тоже попытка вывести пациентов интерната на "нейтральную полосу"?
– В определенной степени. Хотя результат не всегда предсказуем. Репортаж о жизни в ПНИ, который мы сделали вместе с Павлом, мы предлагали многим западным СМИ. Но никто, скажем так, не посмел это опубликовать. Опубликовала только одна шведская газета Sydsvenskan. И эту газету я показал Павлу. И у него случился очень серьезный шок. Он понял, что это его снимки. И почувствовал себя избранным, если можно так сказать… Меня попросили в следующий раз работать не только с ним, но и с другими, чтобы он не ощущал себя особенным… И в следующий раз я старался работать со всеми, но Павел проявлял больше активности. Когда я работал с кем-то другим, он очень ревновал. Он считал, что через некоторое время я должен буду жить у них в палате, приготовил мне койку, где я буду спать. Это, конечно, очень мило всё, но возникает огромная ответственность. Ты приучаешь человека к другому поведению, ты даешь ему свободу, привозишь из другого мира какие-то вещи, которые ему запрещены. И у него возникает внутренний конфликт…
В Москве я читал лекции о фототерапии для психиатров и работников ПНИ. Как она влияет на людей. И профессиональное сообщество разделилось на две части. Одни говорили, что надо пробовать, потому что это, во-первых, занятость, а занятость – главная проблема в ПНИ, а во-вторых – это творчество. Другие сказали: нет, это стороннее вмешательство, тут должен работать психиатр.…
– Олег, а как вообще появилась идея сделать такой проект?
– Она давно существовала. Впервые я снимал ПНИ для журнала в 1992-м. Меня поразила эта реальность. Но я тогда в силу обстоятельств не мог там долго находиться. А здесь у меня совершенно случайно появился шанс – знакомство с директором. С одной стороны, я хотел рассказать, как живут люди "за стеной". С другой – мне было любопытно наблюдать за самим собой, как меняется мое собственное поведение… Это был такой эксперимент.
– И что же происходило с вами?
– Это очень похоже на афганский синдром. Я работал журналистом в Афганистане, и мне есть с чем сравнивать. Когда я рассматривал вечером портреты, которые снял за день, мне было очень тяжело физически. Это нельзя назвать состраданием. Но я не мог понять, почему мы отрицаем этих людей, почему мы не хотим, чтобы они жили рядом?
Мы предпочитаем их не замечать. Поэтому ссылаем их в ПНИ подальше от городов. Эти люди могут встретиться с нами только случайно
Почему мы не желаем их видеть, почему не хотим сочувствовать им, в конце концов? Мы предпочитаем их не замечать. Поэтому ссылаем их в ПНИ подальше от городов. Эти люди могут встретиться с нами только случайно. Когда после войны безруких и безногих "самоваров" высылали из Москвы, это было то же самое. Чтобы их никто не увидел на улице. У нас все должны быть одинаковые – одинаково хмурые или одинаково улыбаться – неважно.
У меня до этого был проект в школе Родченко. Мы там снимали разных людей, в том числе с ДЦП. Они живут в семьях. И их родственники рассказывали, как трудно им, например, ездить в метро. Все их рассматривают, многие осуждают и громко высказывают свое мнение. Что, дескать, это не место для такого человека. И я понимаю, как сложно быть инвалидом в нашей стране. В Москве, по статистике, 10% инвалидов, но где мы их видим? Для них нет дорог, тротуаров, ничего. А что касается психических заболеваний, то у нас это чуть ли не противозаконно. Им вообще запрещено появляться без сопровождения. Нельзя закрыть их по лагерям, по интернатам и делать вид, что у нас гуманное общество. Потому что гуманным должно быть именно общество, а не государство, которое проявляет фиктивный гуманизм…
Люди должны понимать, что в жизни бывает по-разному. И я считаю, что мы должны жить вместе. Я хочу способствовать, по крайней мере, развитию какого-то сострадания.
– А какой выход из этой ситуации вы видите? Волонтерство? Какие-то патронажные семьи?
– Сложно сказать. Если сейчас открыть все ПНИ и всех пациентов пристроить в какие-то семьи, вряд ли из этого получится что-то хорошее. Но с чего-то надо начинать. Нужна инициатива. И нужно, чтобы эту инициативу никто не зарубил. Например, директор ПНИ, где я делал свой проект, на мое предложение сказал "Давай!". Но это исключение, а не правило. Я такой же волонтер, мне не платили никаких денег. Но как только в эту работу вмешивается наше государство, ничего хорошего не получается. Потому что руководство интерната имеет свое руководство, это тоже вертикаль власти. И если туда будут приходить волонтеры из большого мира, тут же начнутся жалобы, разбирательства… Поэтому всем выгодно, чтобы система была закрыта.
