20 июня 2019 года президент России Владимир Путин в очередной раз поговорил по "Прямой линии" с вверенным ему народом. Большие выступления Путина происходят обычно два раза в год – в виде прямой линии и большой пресс-конференции. Оба формата многим наскучили, хотя за два десятилетия пребывания Путина у власти именно по ним, наверное, лучше всего было следить за тем, как высшая российская власть разговаривала с обществом, чтó пыталась донести до граждан и внушить им и как менялся политический язык путинизма.
Проблема политического языка – одна из главных в изучении политики, утверждает политолог, заместитель директора Академического центра имени Бориса Немцова при Карловом университете (Прага) Александр Морозов. Недавно он записал цикл небольших видеолекций, посвященных теории политического языка:
Продолжение цикла – здесь, здесь и здесь.
В интервью Радио Свобода Александр Морозов анализирует историю политического языка Владимира Путина и его режима – с момента прихода Путина к власти в 1999–2000 годах.
Борьба за умы большинства
– Начать всегда лучше с определения. Что такое "политический язык"? Это просто слова, которыми люди разговаривают о политике, или тут есть еще какой-то смысл?
– С точки зрения ряда социальных теорий политический язык – это в первую очередь язык, благодаря которому и внутри которого формируется политический субъект, то есть некая сила, ведущая к социальным изменениям. Само это конструирование вообще в значительной мере происходит в языке. Потому что вне языка вы не можете сообщить о каких-либо намерениях в области социальных изменений.
– Как это работает? Кто этот язык "производит": политический класс – или, наоборот, общество заставляет правящую элиту говорить понятным для него, общества, языком?
Ни одна смелая идея никогда не получает всеобщей поддержки
– Если мы посмотрим хотя бы на политическую историю последних двух столетий, то хорошо видно, что идея, которая затем превращается в некоторую социальную программу, – эта идея в первую очередь возникает внутри образованного класса. Если взять XIX век в России, то идея освобождения крепостных крестьян витала в какой-то части образованного класса еще в царствование Александра I. Позднее и Николай I задумывался о крестьянской реформе.
– Но его сильно напугали в декабре 1825 года.
– Напугали. А главное, что, как пишут историки, значительная часть дворянства в то время находила аргументацию – это как раз в языке происходило, – которая останавливала процесс дальнейших размышлений в этом направлении. Не говоря уже о действиях.
Вообще, всегда есть несколько этапов. Первый – когда возникает какая-то тема, часто как заимствование, чей-то опыт, который кажется части политически активного класса достойным. На втором этапе это принимает характер аргументации. Важный момент: ни одна смелая идея никогда не получает всеобщей поддержки. То есть, может быть, идея разграбить магазин или винный склад во время городских волнений может охватить всех. Но вообще идеи, как правило, всех не охватывают. При этом очень важно конструирование политического большинства, а оно состоит из тех, кто очень хочет реализовать идею, и тех, кто просто не против. Поэтому всегда идет борьба за эту вторую группу на следующем этапе: добиться поддержки тех, кто не против. И уже после этого, на третьем этапе, внутри устоявшегося политического языка это "что-то" получает описание как часть социальной жизни. Возьмем что угодно – от борьбы за раздельный мусор или за пристегивание ремнями безопасности до чего-то более масштабного. Скажем, то, как происходила борьба за отмену 6-й статьи Конституции СССР (о "руководящей и направляющей роли Коммунистической партии". – РС) в годы перестройки. На раннем этапе коммунисты считали, что никакой политической конкуренции не может быть, поскольку партия является общенародной.
– "Нерушимый блок коммунистов и беспартийных".
– Да, представляет и крестьянство, и рабочий класс, и народную интеллигенцию. Поэтому сама идея политической конкуренции казалась просто абсурдной. Но затем, в 1989 году, часть коммунистов-реформистов вдруг увидела, что они, как им казалось, могут существовать внутри системы с партийной конкуренцией. И они пошли на отмену 6-й статьи.
– А вот ситуация 20-летней давности – приход Путина, 1999 год, его назначение премьером. Что представлял собой политический язык тогдашней России? Какой-то "салат", хаос – или там выстраивался некий фундамент политического языка российской демократии?
– На мой взгляд, да, к концу первого постсоветского десятилетия определенный язык самоописания политической системы, которая сформировалась, уже имелся. Этот язык, конечно, в значительной мере опирался на классические современные западные теории демократии, с соответствующим словарем. То есть разделение властей, которому придавалось значение, взятое из практики других народов, сюда же относился определенный тип описания взаимодействия прессы с властью и с обществом, сюда же входило понимание места церкви. Одним словом, язык в целом сложился. В нем были, конечно, какие-то лакуны и проблемы. Одна из них, в частности, заключалась в том, что в мертвой зоне находилась значительная часть российской истории, ее описание: было не очень понятно до конца, как в этот язык встраивать некоторые ее эпизоды.
– Не знали, что делать на самом деле с советским периодом.
На 1999 год, безусловно, было открыто сто дорог
– Не знали, потому что очевидно, что советский опыт, какие-то модели и социальные практики сохранялись в жизни.
– То есть это была ситуация, когда уже "что-то пошло не так", или тогда по-прежнему было открыто, что называется, сто дорог?
– На 1999 год, безусловно, было открыто сто дорог. Хотя возник запрос на возвращение статуса государства в каких-то пределах. Все остро ощущали, что государство находится в странном положении: силы правопорядка в некоторых случаях ниже по статусу, чем бандиты, армия в непростой ситуации...
– Армия за пару лет до того проиграла Первую чеченскую войну – это пощечина российской армии была.
– Да. Так что был такой "запрос на государство". Он, конечно, не предполагал тогда, что силовая или армейская корпоративная этика станет центральной и главной в государстве.
– Это привнес уже Путин?
– Да, конечно.
Путин – пацан, бюрократ, постмодернист
– Итак, появляется Путин – такой анти-Ельцин, начиная от физического облика, манеры говорить и заканчивая профессиональным бэкграундом. Что он внес нового в политический язык и на кого это было направлено и рассчитано?
– Ранний этап – это, на мой взгляд, до 2005–2006 годов. Путин сформировал свой аппарат власти, примерно к 2006 году все основные ресурсы были взяты под контроль. До этого его политический язык был оппортунистическим, я бы сказал. На ранней фазе он стремился выглядеть и разговаривать как политик-менеджер. Он подчеркивал, что действует в рамках закона, конституции, никакой чрезвычайности не будет.
Фрагменты новогодних обращений Владимира Путина, 1999–2013:
– Сразу вспомнилось его выражение того времени – "диктатура закона". Что в это вкладывалось?
– Он имел в виду очевидное: надо вернуться к исполнению закона. Диктатура – это сильное слово, которое применялось, чтобы усилить эмоциональный характер выражения, но имелось в виду просто восстановление норм законности, роли суда, следствия, борьба с бандитизмом и проникновением олигархии в разные сферы политической жизни. Надо помнить, что в 90-е годы все общество чувствовало, что деньги, коррупция стали проникать уже в очень специфические сферы деятельности государства, в том числе в спецслужбы. Сейчас, через 20 лет, круг замкнулся, болезнь та же, но даже в более тяжелой форме. А тогда, при раннем Путине, для отражения этой общественной встревоженности возникали такие политические мемы и формулы, как "равноудаленность власти и бизнеса", "восстановление вертикали власти" и прочее.
– А к чему был этот повторяющийся жесткий маскулинный стиль – "мочить в сортире" (про боевиков на Кавказе), "отрезать, чтобы ничего не выросло" (в адрес журналиста, задавшего не понравившийся Путину вопрос)?
– У Путина три составляющие в речи, это у него сохранилось до сегодняшнего дня. С помощью речи он управляет страной. Три этажа. Один – это когда он говорит как пацан. То есть это язык, которым он намекает, что привержен "понятиям", неписаным нормам справедливости, которые существует в "русском мире", понимаемом как некоторый единый, сложно устроенный исправительный лагерь.
– Или двор? В смысле не королевском, а хулиганском.
У Путина три составляющие в речи. С помощью речи он управляет страной
– Да. Язык такого двора чрезвычайно важен, поскольку на нем привыкла говорить значительная часть старого бизнеса, вышедшего из 90-х, и определенного типа чиновничество. Путин публично избегает нецензурной лексики, но она на самом деле встроена в этот тип языка, она подразумевается.
Второй уровень путинского языка подчеркнуто бюрократичен. Россией невозможно управлять без бюрократии. Случалось, когда в ходе одной пресс-конференции или длинной публичной речи Путин мог перейти с пацанского языка внезапно на язык, при котором он себя позиционировал как такой уравновешенный технократ. Это очень гладкий язык, стандартизированный, и он им очень хорошо владеет.
Третий этаж его речи, который всегда всеми чувствовался, – это язык постмодернистский в каком-то смысле, в нем много скрытых кавычек, иронии. Например, когда Путин говорит "наши западные партнеры". Он часто начинает разговаривать как будто не всерьез. Были знаменитые интервью, с Мегин Келли, например, когда он с первых минут брал такой тон, словно решил над ней шутить, но шутить в такой деликатной постмодернистской форме. На каждый ее вопрос находить ответ в кавычках.
– Это его Сурков научил, главный постмодернист путинской эпохи, или "само выросло"?
– Я думаю, само выросло. При этом многие люди, которые общались с Путиным частным образом, потом говорили: боже мой, какой он интересный человек, как он здорово мыслит. Определенная эмпатия возникала. Это, кстати, хорошо показано в фильме Манского, где манера раннего Путина видна. Наверное, сам Путин не без оснований считал, что он как кагэбэшник является специалистом по общению, хорошо подготовлен к этому. Так оно, возможно, в определенной мере и есть.
Куда девать олигархов?
– Итак, мы в середине "нулевых". Система сложилась, но она должна найти свое выражение в языке, которым путинская элита говорит не только между собой, но и с обществом. Какие, на ваш взгляд, были важнейшие языковые изменения при переходе от раннего путинизма к зрелому?
– Каждое политическое целое, которое решило, что оно окончательно состоялось, стремится себя описать, идентифицировать. Эта задача была понятна Путину и его окружению, в частности Суркову и его аппарату, которые за это отвечали. Требовалось развернуть какой-то язык описаний, новых образов, культурных символов. Здесь многое возникло после 2005 года, в частности, началось новое осмысление культовых фигур истории. Телепередача "Имя Россия", взятая с британского телевидения, была первым таким сигналом: давайте посмотрим, кто у нас признанный герой для всей нации.
Началась большая ревизия истории и взаимоотношений России с различными народами и странами
– И выскочил Сталин. Стало неудобно, поэтому как-то там сделали так, что Александр Невский победил, но многие до сих пор в подлинности его победы сомневаются.
– Да, началась в целом большая ревизия истории. Как и ревизия взаимоотношений России с различными народами и странами, прежде всего соседними. Весь ельцинский период, 90-е годы, никакого глубокого осмысления того, каково положение постсоветской России среди других народов, не происходило. Были лишь маргинальные группы, которые как-то формулировали уже тогда представление о "русском мире", вроде Конгресса русских общин. Потом, когда у Путина все уже было в руках, эта тема вернулась. Вспомним ситуацию с таллинским Бронзовым солдатом: это уже новый акцент – борьба за символ, которую российское государство поддержало. Возникла концепция России как по меньшей мере региональной державы. Все это требовало тоже описания, языка идентичности, который между 2005-м и поворотным 2014 годом развивался. В него оказались встроены и новая политика министерства культуры, и концепция патриотического кино, и патриотического воспитания в школе, и того, как Москва работает с русскоязычными в других странах.
Но здесь есть интересный момент. В начале 2018 года Сергей Кириенко, приехав в один аналитический центр, сказал, что нам нужен политический язык. И Сурков в своей статье, опубликованной в начале этого года, хотя там это не центральная идея, тоже говорит, что мы должны найти язык описания путинского государства, который, с одной стороны, не следовал бы нормативным теориям демократии, но в то же время и не был бы слишком безумным, чересчур постмодернистским. Это непростая задача, раз ее не удалось решить за столько лет. Понятно, что если вы интегрированы в Европейский союз, то национальному правительству не нужно тратить слишком много усилий для того, чтобы себя описать.
– Да, там есть стандартный язык современной демократии. Но почему же не удалось сложить до конца этот политический язык путинизма, как мозаику из кусочков?
– Есть три фундаментальные проблемы, которые невозможно обойти ни самому Кремлю, ни политическим философам, которые с ним связаны или пытаются работать в этом направлении. Первая – это проблема описания власти. Путинизм стыдлив в этом отношении, он не осмелился сформулировать суть персоналистской власти как несменяемой.
– То есть не хотят до конца отказываться от языка демократии и связанных с нею формальных установлений? Так называемая проблема 2024 года – это та же самая проблема 2008 года в новой ситуации. Тогда была уловка с четырехлетним "местоблюстительством" Медведева. Что будет через 5 лет – неясно.
– На это накладывается вторая сложная проблема. Если мы уже все построили, создана модель, которая будет существовать очень долго, то встает вопрос: а какова в ней роль олигархии? Путинские олигархи не институционализированы окончательно. Их положение всегда воспринималось как промежуточное. Путину нужны те или иные ресурсы, и вот рядом его друзья, которым он эти ресурсы дал в управление. Но это же не какие-то установившиеся феодальные кланы с четкой социальной и исторической ролью.
– Они – производные от Путина.
– И это чувствуется. Но они уже обладают колоссальным весом, контролируя 85% активов страны. А на другом конце находится не только население в целом, но и огромный слой госслужащих, которые за те или иные зарплаты работают на государство. Их статус понятен: формально ты должен следовать всем нормативным документам этого государства, поэтому ты боишься – только не совершить ошибку или, предположим, взять не по чину. При этом ты видишь, что какие-то люди, вроде бы тоже принадлежащие этой системе, на яхтах плавают в Средиземном море, покупают "заводы, газеты, пароходы". То и дело читаешь о каких-то фантасмагорических фактах их счастливой жизни.
– Но эти "служивые люди" ведь и сами обычно приворовывают изрядно. Вот нам Навальный недавно в очередной раз описал, как живет один простой подполковник ФСБ – автопарк, недвижимость на многие сотни миллионов…
– Да, но далеко не все имеют такой доступ к ресурсам. В стране огромный, колоссальный государственный сектор, там очень много бюджетников, учителей, врачей, они все, так или иначе, государственные люди. И тут мы можем спросить Суркова: ты хочешь политического языка описания России, но как у тебя эти люди на яхтах встраиваются в него? Они кто? Получается, что нужно сказать себе, что они формируют родовую аристократию, признать это?
Войной в Украине Путин повернул тумблер, который разорвал всю концепцию "русского мира"
– Де-факто так и есть. Дети приближенных Путина, как известно, очень хорошо устроены.
– Тогда надо сказать себе и миру, что это вот такая сформировавшаяся модель. Но неизвестно, как на это отреагирует общество.
И третий момент в этой сложной истории можно связать с известным заявлением Путина, что "граница России нигде не заканчивается". Он тогда оговорился, мол, это шутка, но вообще за этим можно увидеть концепцию, близкую к определению так называемой канонической территории. Где мы, русские, есть, там и наше государство. Если есть русская община хоть в Биаррице, хоть в Мексике, неважно – всё "русский мир". А уж Белоруссия, Украина, страны Балтии в значительной степени – и подавно. Но после 2014 года так не получилось. Войной в Украине Путин повернул какой-то тумблер, который мгновенно разорвал всю концепцию "русского мира".
На эту концепцию можно было опираться до нападения на Украину, а после – уже сложно. Даже если Путин и путинисты будут повторять, как они любят, что русские, украинцы и белорусы – один народ, то теперь это уже не один народ никак в политическом смысле. На бытовом уровне, конечно, всё это можно обосновывать: мол, мы один народ, потому что у нас есть общий Чебурашка, общий фильм "Мимино" или старые песни о главном. Всё это есть, конечно, и действительно укорачивает коммуникацию между этими народами. Но в последние пять лет появилось слишком много новых граней и политических разделений для того, чтобы эта конструкция реально работала. Чтобы описать существование России дальше, нужно теперь заново сказать, чтó находится в границах Российской Федерации и почему оно такое.
Бешеный кролик скалит зубы
– Насколько я понимаю, после 2014 года расхождение с Западом как раз на уровне политического языка тоже стало значительно сильнее. Недаром, когда Ангеле Меркель в 2014 году, судя по всему, приписали заявление о том, что Путин "живет в другой реальности", сами эти слова выглядели вполне органично. Что делать с этим? Как объясняться с "нашими партнерами", если сам понятийный аппарат обеих сторон различается всё сильнее?
– На мой взгляд, путинской системе такую проблему уже не решить. Еще в "нулевые", если брать международные отношения, российский политический язык покоился на классической и понятной остальным формуле национальных интересов, которые движутся вслед за экономическими интересами. Был такой экономоцентризм, который всем был понятен. Вот Россия, она чем-то располагает, она в мировой торговле, она хочет выйти на какие-то рынки конкретные. На этом языке Путин на международной арене в основном и говорил. Но потом произошел поворот, который после 2014 года стал окончательным. На место экономоцентризма вышла идея политической экспансии, обслуживаемая гигантским количеством публицистов внутри России и целым Russia Today вне ее. Во многих случаях она явно оторвана от реальных экономических интересов. Какова экономическая подоплека участия России в сирийской войне? Или в чем смысл такой жесткой постановки вопроса по Арктике – в условиях, когда никто там ничего не собирается разрабатывать в ближайшем будущем? А для чего теперь русские участвуют в африканских выборах и прочей тамошней политической борьбе?
Можно ли в этих условиях вернуться к концепции национальных интересов, доктрине внешней политики с реалистично расставленными акцентами, в которой описывалось место России в современном мире? Сомнительно. Произошел "перегрев". Мы сейчас читаем материалы МГИМО или российских внешнеполитических аналитических центров, и там люди совершенно искренне мыслят в категориях XIX века, битв империй. Утверждают, что Европа распалась, и мы уже имеем дело только с национальными правительствами, что надо игнорировать международные институты, потому что они ничего не решают. Короче говоря, это уже другая внешняя политика и другой язык совершенно.
– Попробуйте дать общую оценку: как 20 лет путинской власти повлияли на российский политический язык? Он изменился необратимо, или это скорее какие-то наносные вещи, особенно учитывая, что, по вашим же словам, этот язык не сформировался окончательно, он не в состоянии описать всю реальность нынешней системы?
– Представим себе на секунду, что Путин не брал бы Крым. Он оказался бы сейчас в блестящей исторической ситуации. В Соединенных Штатах возникли внутренние проблемы после избрания Трампа. Проблемы с Брекзитом в Евросоюзе. Вечная турбулентность на Ближнем Востоке. А Путин в этот момент может изображать, что в России – стабильный умеренно реформистский режим. Кириенко начинает разрабатывать язык для новой бюрократии, что он сейчас и делает, всякие конкурсы "Молодой лидер", для них пишутся бумаги, разные новые нормы отчетности для чиновничества и прочее.
– "Авторитарная модернизация"?
– Язык авторитарной модернизации, раз уж мы говорим о политическом языке. Но дело в том, что Путин вместо того, чтобы двигаться дальше в понятном коридоре, взял Крым, влез в Украину и тем самым загнал ситуацию в какое-то неразрешимое противоречие. Потому что если у вас технократический режим и авторитарная модернизация, то вам не нужен очень высокий градус патриотизма, не нужно все время ходить "Бессмертным полком" и симулировать мобилизацию. Вы модернизируетесь, и все в той или иной мере довольны. Да, бывают кризисы, понижение роста, но это все технические вопросы.
Представим себе, что Путин не брал бы Крым. Он оказался бы в блестящей исторической ситуации
– Сингапуру не нужно быть Северной Кореей, вы это имеете в виду?
– Да, Сингапуру не нужно быть Северной Кореей, не нужно изображать из себя бешеного кролика, который все время клацает зубами. Вот это противоречие при нынешнем режиме не может разрешиться. Понятно, что внутри режима есть разные силы. Мы их иногда видим, все эти прогрессивные парни в пиджаках, которые хотят отодвинуться от истеричной политики и внутренне считают, что это к ним не имеет отношения. Мы, мол, здесь сидим и цифровизацию осуществляем. Но, к сожалению, так получается, что пока они осуществляют цифровизацию, у них под окнами носятся подполковники ФСБ с чемоданами денег, ходит население, которое не понимает, почему оно беднеет, а кто-то катается на яхтах безнаказанно и публично. Возникает абсурдная и противоречивая картина мира нынешней путинской России, которую трудно связать воедино в одном понятном описании. Поэтому – законченного политического языка нет, – считает политолог Александр Морозов.
