Сколько себя помню, никогда не любил читать. Отец мой, напротив, много читал. Одно из моих детских воспоминаний: просыпаюсь среди ночи и вижу его, молодого, в сигаретном дыму, за кухонным столом, уткнувшимся в книгу.
У нас дома была своя небольшая библиотека, и отец довольно часто заставлял меня читать. Очевидно он не мог спокойно смотреть на меня, слоняющегося без дела. Он подзывал меня к себе, и указательным пальцем направлял мои взоры на страницы какой нибудь книги: вот, читай с этого места и до этой страницы, а потом мне все перескажешь. От этого я еще больше не хотел читать, не знаю, может, я читал не те книги, но мои мысли тогда витали где-то в подворотне, я был типичным, уличным шпаной.
В тринадцать лет мы не книги читали, а толпой пропадали на стройках, свалках и чужих дворах. Нужно признаться, что теперь я и сам повторяю ошибки отца, например, заставляю читать своего десятилетнего сына. Я вижу, с какой неохотой он это делает, но, видно, это какая-то социальная закономерность, или как нынче модно выражаться – такая карма.
По-настоящему читать я стал в только в армии. Служить мне пришлось далеко от дома – на Байкале, в продуваемом холодными ветрами городе Чита. Кажется, это был последний призыв в Советскую Армию. Шел 1991 год, до развала империи оставался шаг. И грядущее, «шальное» десятилетие еще расшатает немало представителей моего поколения, а некоторых разобьет вдребезги.
В военном городке «Песочный», где дислоцировался мой полк, все для меня было чужим: сопки, деревья, люди, порой даже тамошние облака, казалось, смотрят на меня как на неродного. Хотя и прошли самые трудные полгода моей службы, и пора было уже свыкнуться с новой реальностью, но я не переставал думать и тосковать по родным.
Первый раз оказавшись надолго далеко от дома, ты начинаешь понимать истинную ценность того, что привычно окружает тебя: маму, отчий дом, наставления отца, и в конце концов, свою родину. Выходя в очередной наряд, я устраивался где-нибудь в одиночестве и, не уставая, перечитывал редкие письма от друзей и родных, сравнивая все ныне окружающее меня со своими воспоминаниями о доме.
И вот как-то случайно оказавшись в гарнизонной библиотеке, среди многочисленных полок книг известных советских писателей, мои глаза остановились на обложке с почти родными словами: Чингиз Айтматов «Джамиля», 1982. Чуть потрепанную книгу в твердом переплете, с небрежным эскизом на обложке бредущей вдалеке пары запряженных в бричку лошадей я держал в руках как драгоценную находку. Это была частичка моего родного края, было ощущение, будто я нашел старое письмо, которое забыли мне отдать. Я спрятал ее под шинель и немного взволнованный прошагал в кирзовых сапогах к выходу, боясь, что кто-нибудь сейчас меня окликнет.
В один из дней, когда нас, солдат, младший сержант Кайцуков определял в наряд охранять склады с ГСМ. Улучив момент я закрылся в «ленинской комнате» и заинтригованный начал листать прилипшие друг к другу желтые страницы «Джамили». На другой стороне обложки была размещена цветная иллюстрация: Джамиля стояла среди поля сухой травы, на ней было легкое ситцевое платье, концы которого чуть задирались от ветра, и застегнутая на все пуговицы серая безрукавка. Ее красивое азиатское лицо было открыто встречному ветру, а длинные заплетенные в косы волосы спускались с завязанного на затылке белого платка.
Первым, что меня ошеломило тогда, было пронзительное предисловие Луи Арагона: «Прежде, чем сказать все, что я думаю о «Джамиле», я должен отметить, что считаю это произведение самой прекрасной в мире историей о любви. Поэтому, забросив все осаждавшие меня дела и выкроив время, я перевел эту историю, и вот у меня на руках готовая к изданию повесть». И там еще было полторы страницы текста неподдельного восхищения французского прозаика от прочитанной им в 1958 году повести. Он писал о своих впечатлениях так: «У каждого человека лишь одна жизнь. Чингиз Айтматов ее лишь начинает. Но, кажется, он вобрал в свое сердце, познал разумом огромный опыт человечества. Ибо этот человек говорит о любви так, как никто другой».
Для меня было очевидным, что после таких прекрасных эпитетов, немало заинтригованных парижан поспешили в книжные лавки узнать о трогательной истории пятнадцатилетнего мальчугана Сеита из далекой Куркурейской долины.
Мне показалось, что я прочел ее в один миг, я лишь раз отрывался от нее, когда постучали в дверь. Когда же я полностью прочел повесть, то долго не мог прийти в себя. Это было удивительно... Как будто я просмотрел старое, черно-белое кино. Строки из «Джамили», в моем тогдашнем состоянии щемящей тоски по дому произвели на меня неизгладимое впечатление. Я был поражен тем, как через буквы, слова и строки, выведенные рукой Айтматова, я на мгновение почти ощутил пальцами своих рук державших эту книгу свой родной край! Я вспомнил запах цветущей полыни в степи, я услышал скрип проезжающей мимо деревянный брички, поднимающей за собой желтую, как порошок, пыль, я буквально ощутил ноздрями этот знакомый всем кыргызам запах подсыхающего кизяка вперемежку с еще невысохшей от дождя землей из далекого детства.
В своих размышлениях я разделял вместе с Данияром его одиночество и необъяснимую тоску, я видел этот чарующий силуэт вышедшей из воды Джамили, с растрепанными мокрыми волосами и прилипшим к ее телу мокрым ситцевым платьем. Глазами пятнадцатилетнего Сеита я пережил то августовское душное лето, когда шел третий год войны, и в нашей периферии еще были так сильны патриархальные традиции. Мне хотелось утешить мать Сеита, я увидел в ней свою тай эне, на чьих руках я рос, также оставшуюся после войны одной с двумя детьми, прожившую всю свою жизнь второй семьей родного брата покойного мужа.
Для многих «Джамиля» – это истории необыкновенной любви Данияра и Джамили. Для меня же это повесть о первой любви Сеита, глазами которого я увидел ту, ушедшую, послевоенную эпоху, в которой жили наши с вами предки. Одним словом, эта книга на время стала для меня настоящей отдушиной, я хранил ее как Библию, перепрятывая от возможного посягательства вездесущих старослужащих. Я боялся ее потерять. Перечитывал, пересматривал иллюстрации, раз за разом, то размышляя в одиночестве о бренности жизни, то вдруг задумавшись в строю, я всматривался в белые сопки Забайкалья, представляя себе бегство Джамили и Данияра.
Даже не знаю, что больше изменило меня тогда: год с лишним армейской казарменной жизни или эта книга? Не знаю... Сейчас, иногда вспоминая те далекие дни, я начинаю понимать, что это была какая-та парадигма, соединение времени, места и моего тогдашнего формирующегося сознания.
А вот после армии я стал читать... Читать по-настоящему, с упоением, закрывшись в комнате, переосмысливая текст, я нередко засыпал с книгой в руках. Я читал с жадностью волка, порой мне казалось, я восполнял упущенное время, боясь не успеть прочитать самого главного. Со временем я открыл для себя мир Айтматова, Солженицына, Мопассана и многих других великих писателей. Но первым,кто открыл мне дверь в художественную литературу, безусловно, был Чингиз Торекулович Айтматов.
Алишер Мамасалиев
