Фудзияма в Кегеты
Понятно, о девушке, принявшей христианство и ушедшей из дома, мы даже не обмолвились с имамом. Я был благодарен писателю, что он не стал об этом говорить. Да и сам не хотел банального завершения истории, боялся разочарования.
Далее мы отправились в Кегеты, там остановились, чтобы поразмять ноги. Долго любовались видами живописного ущелья. Я видел, что Чингиз Торекулович продолжает думать о чем-то своем.
- А что это за сопка, вот эта?, - спрашивает.
Я пояснил, что эта гора называется Кароол-Добо, что местные поднимаются на нее, чтобы найти пропавшую скотину или просто отдохнуть, полюбоваться окрестными пейзажами. Гора достаточно высокая, иногда на ней снег лежит. Сразу подумалось, что Айтматов спросил об этом не зря.
- Мне кажется, что она была единственной дочерью в семье. - Сказав это, писатель опять замолчал. - Думаю, она вышла из дома и решила подняться на эту гору в ночь, когда ее хотели забрать жених и его родители. В ту ночь был сильный ветер, потом дождь со снегом…
Я посмотрел на гору, ее крутые каменистые склоны, на следы давнишнего оползня, уже заросшие кустарником. Затаив дыхание, ждал, что скажет Айтматов.
- А как она умудрится это сделать, если дома сваты и ждет жених? – спрашиваю.
- Ну, придут с женихом, а может, они возьмут с собой кого-нибудь из ее подружек. Но те останутся внизу, чтобы не мешать, не обидеть вдруг. Думают, что если у нее была такая добрая примета - перед каждым значимым событием или поездкой подняться на свою любимую гору, то почему бы и нет?
Во мне вновь пробуждается заинтересованный и крайне любопытный читатель, мне не терпится узнать, как дальше повернется воображаемая писателем драматическая история, каким будет ее финал: «Но она вернется назад или...».
- К утру все успокоилось, все надеются - чуть свет ее найдут. Утро еще не наступило, а верх сопки покажется им таким белым-белым…
Он него шел какой-то особый свет - трепетный и неяркий.
Мне, кыргызу, страшно даже представить, что будет дома, где родня и сваты, никто ни о чем плохом не подозревает – вернется-не вернется или что с ней случится. Что будет с матерью, которую и без того, как у нас водится, обвинит во всем отец? Убьет, задушит? А что будет со сватами? А жених, опозоренный навсегда? Вот тебе и кыргызская трагедия о современной Джульетте…
Ответа на мой наивный вопрос, вернется она или нет, не последовало. Нас приглашают к импровизированному достархану на капоте машины. Чингиз Торекулович почти ничего не съел, только пригубил красного вина. Решили перекусить позже. Осмонбек сделал несколько фотографий на фоне красивого ущелья, и мы двинулись дальше.
Я предложил возвращаться в город не по трассе, а через Иссык-Атинский курорт, где дорога идет по склону гор через села Горная Маевка, Норус и другие.
«Негасимый след молнии» или «Богоматерь в снегах»?
На обратной дороге Чингиз Торекулович отчего-то повеселел и рассказал довольно смешную историю о том, как однажды его в село Кегеты пригласил в гости писатель Насирдин Байтемиров. Тот, лежа в глубокой траве, ловил перепелок. Его манок издавал звуки, похожие на пение этих пернатых. Свисток был самодельный, имитировал пение самки, зовущей самца. В жаркую летнюю пору перепелки легко попадали в раскинутые капроновые сети хитроумного ловца. Айтматов со смехом рассказывал, как они с Байтемировым поссорились из-за такого метода ловли птичек – на взгляд Чингиза Торекуловича, это было нечестно. И как он, возмущенный, пешком уходил из этих мест, как догнал растерянный от столь наивного протеста вполне взрослого человека Насирдин агай, как они потом помирились и отдыхали в сельском доме писателя. Я подумал: даже в этом весь Айтматов, который сидит рядом со мной…
Действительно, Чингиз Торекулович во многих вещах был наивен, проявлял какую-то детскость в восприятии реалий жизни, которая вместе с его трагической концепцией мироустройства составляла стержень его эе художественной конфликтологии, его видения мира, его евроазиатского литературного экзистенциализма. Хотя я никак не могу утверждать, что он был столь же наивен или беспомощен везде и во всем. Жизнь, а она у него была очень непростой, его научила многому, в том числе и тому, как выходить из той или иной непростой ситуации, будь это в политике или в быту, не прибегая при этом к открытому конфликту.
Словом, на обратной дороге мы много смеялись. Но из моей головы никак не выходила тема религиозной конвертации. Теперь мне не терпелось знать, куда же заведет фантазия писателя историю этой девушки. Масштаб темы был уже очевиден. Очевиден был и ее глобальный контекст: кыргызы, умеренные мусульмане, живущие в эпоху кризиса, плюс зачастившие в бывшую атеистическую страну разные миссионеры, немецко-кыргызское село Рот-Фронт и эта гора, похожая на местную Фудзияму… Я предвкушал рождение нового айтматовского шедевра, повествующего о новой грани конфликта религий и цивилизаций в глобальном масштабе. И тут мне в голову взбрела почти провокационная мысль о том, что будущее произведение следовало бы назвать… «Богоматерь в снегах».
- Это же название другого произведения, пусть не законченного? - не соглашается Айтматов. И говорит, что в этом своем романе он хотел писать о событиях времен Великой Отечественной войны, о силе религиозного чувства, о человеческой морали...
В порядке возражения заявляю, что Хемингуэй, например, однажды нашел свою старую незавершенную рукопись, и эпизод со старым рыбаком переделал в знаменитый рассказ «Старик и море». И получил Нобелевскую премию! Но вижу, что мой аргумент не срабатывает. И тут, дорогой читатель, я вынужден немного забежать вперед и сказать следующее. После той поездки как-то мне Чингиз Торекулович звонит, кажется, из Бельгии и говорит:
-Ты знаешь, я нашел для той истории название…
- Какое?
- Негасимый след молнии!
Я ничего не сказал. Бог видит, все-таки мне так нравилось название «Богоматерь в снегах». Ах, какое было название, лучше и не придумать.
А тогда мы выехали из ущелья, миновали курорт и уже ехали по низине. Вся благодатная Чуйская долина была как на ладони. Солнце – в зените. Вокруг - аромат разнотравья, буйство цветов предгорий, порхающих разноцветных бабочек… Мне хотелось выбежать из машины и ребенком кувыркаться по этому райскому травяному ковру.
В районе села Горная Маевка мы увидели красивый пригорок, трава с него была недавно скошена, стояли свежие стога. Я велел поворачивать туда. Новый японский джип бизнесмена без труда вынес нас на самый верх пригорка.
Выйдя из машины, я тут же упал в стог сена, как в перину. Такого удовольствия я давно не испытывал. Вижу, что Чингиз Торекулович устроился в стогу сена, как в глубоком кресле, опустил кепку на глаза. Так же счастлив был Осмонбек, который прямо на траве стал разворачивать достархан и раскладывать еду и приборы.
Мы были так счастливы, что Айтматов доволен. Что он отошел от привычного образа солидного, официального человека и, возможно, на время вернулся мысленно в далекое свое детство и юность. Бог видит, я так хотел бы знать, о чем он тогда думал, в какие пределы времени и пространства помчались его легкокрылые мечты и высокие думы! Теперь это уже точно не дано.
Конец «хождения в народ» или Как была спасена честь кыргыза
Несмотря на мое неутихающее желание поговорить о сюжете с девушкой, павшей жертвой обстоятельств и ставшей по-своему святой, пришлось заняться едой и поднять положенный в таких случаях тост. Естественно, мы пили за здоровье нашего дорогого гостя. За его творчество, особенно за произведение, которое рождалось на наших глазах.
Мы пили вино, а Чингиз Торекулович - виски с содовой. Пил совсем немного. Но еда ему очень понравилась. И тут случилось то, что меня определенно обрадовало, у меня уже не осталось никакого повода думать, что народ начинает забывать наши священные национальные традиции.
Когда мы только начали полевую трапезу, невдалеке вдруг появился какой-то мальчик верхом на коне. Посмотрел на нас и повернул в другую сторону. И тут его окликнул Чингиз Торекулович. Видя, что мальчонка стесняется подойти, взял какие сладости, что-то еще и пошел к нему сам. «Ме, айланайын», - сказал он, делая ударение на втором слоге, как это произносят казахи. Мальчик, довольный, удалился, вскоре скрылся за косогором. Немногим спустя на том же коне уже взрослый мужчина едет прямо к нам. Вспомнив недавний опыт общения с Рот-Фронтским имамом, я насторожился при виде приближающего всадника. А если он нагрубит, если вдруг станет выгонять нас со своего пастбища? Честно говоря, я так не хотел, чтобы кто бы то ни было испортил наше отличное настроение. Но Айтматов явно обрадовался гостю, а тот сразу слез с коня и начал за руку поздороваться со всеми. Присел к достархану и не преминул оглядеть и красивые бутылки с интригующим содержимым.
Разумеется, он сразу нас узнал. После первого бокала без труда развязался и его язык. Много о чем он рассказал нам - о жизни села, своей семье, детях, хозяйстве. Действительно, мы оказались на его фазенде, на его пастбище. Узнали, что дети его уже выросли, сам он живет с женой, держит около сорока коз, пять-шесть коров, есть овцы… И конь был его. «Чингиз агай, теперь будьте, пожалуйста, моими гостями, зарежу ягненка или козленка в вашу честь!», - а как же иначе?
Нетрудно представить, как мы с Осмонбеком были рады этому приглашению. Конечно, никто и не подумал бы идти к нему домой, но он пригласил как настоящий кыргыз! Айтматов тоже был рад, даже тост сказал, поднял за то, чтобы этот человек стал еще богаче, и росло число его домашних животных. Одним словом, этот человек, имени которого я не запомнил, спас на моих глазах, как говорять, честь мундира кыргыза! Это было прекрасное завершение нашей поездки.
«…И в опустевшее поле выбегает серый скакун без седока»
Как только мы двинулись в путь дальше, Айтматов задремал. Выключили музыку, поехали медленнее, чтобы не потревожить его. Спустя полчаса, мы уже были в Бишкеке. Проснулся и Чингиз Торекулович:
- Ну, Осоке, спасибо тебе, вам обоим, за эту поездку. По-моему, все было очень здорово. Самое главное, хорошо поговорили, многое поняли, узнали, правда?
А мы были рады безмерно. Тут включается в разговор наш Осмонбек, который со своей задачей младшего спутника и умелого водителя справился блестяще: «Чингиз байке, давайте напишите про эту историю, которая меня, например, очень взволновала. Это же очень серьезная проблема. Надо писать!». Мне пришлось заметить, что это без преувеличения мировой важности проблема. И тут Чингиз Торекулович сказал, пожалуй, свое самое важное, самое ключевое слово за всю поездку:
- А ты знаешь, что с этой девушкой случилось и куда на самом деле она пошла?
- Куда?
- Она поднялась на этот Кароол-Добо. Ночь. Ветер. Дождь и снег…
- А потом? Обратно домой? В город? А может ее волки…? Или сорвалась со скалы?
Чингиз Торекулович посмотрел на меня загадочным взглядом и, приоткрывая дверь машины, сказал:
- Она вознеслась на небо.
В небо вознеслась! Эти слова гулким эхом отдавались во мне… Значит, вознеслась в небеса, не выдержав груза и натиска земных проблем и вековых противоречий? Я поразился, что Айтматов так решил завершить эту историю. И еще раз отчетливо понял, что рядом со мной сидел не просто большой писатель, а гений. Он вышел из машины. Вышли и мы. Попрощались. Кто бы мог подумать, что наше путешествие обернется настоящим интеллектуальным приключением, точку в котором поставит Чингиз Айтматов…
Мы оба смотрели на него, пока он не зашел во двор и закрыл за собой металлическую калитку.
…Думал ли я тогда, что пройдет время, он это произведение так и не напишет и, подчинившись воле судьбы, той Судьбы, о которой он так часто размышлял, особенно в своем последнем символическом и прощальном романе «Когда падают горы» (Вечная невеста), и сам улетит куда-то очень далеко, но живым уже не вернется домой, на свою Родину? Улетит, оставив за собой свое великое Слово, свои думы и образы, и эту Вечную невесту…
Часто вспоминается строчка из его давнего незавершенного произведения: «И в опустевшее поле выбегает серый скакун без седока…».
Я до сих пор считаю, что Айтматов так и испарился, превратился в белое облако, ушел куда-то в неизвестность и не вернулся больше.
Он вознесся в небо, куда так часто устремлял свои взоры, а белый его скакун выбежал в опустевшее и осиротевшее поле уже без седока… Слышно только пронзительное ржание коня, затем наступает полная тишина, и опять ржание, уходящее вдаль, отдающееся дальним эхом и медленно растворяющееся в бесконечности времени и пространства…
Осмонакун Ибраимов, профессор.
Тексты в рубрике «Особое мнение» не отражают точку зрения радио «Азаттык».
Первую часть материала можно прочитать здесь.
